— Но как все произошло? — допытывается Коменский.
— Поводом послужила унизительная история с закрытием католиками протестантских церквей в Браумове и Грабе. Дело тянулось долго, горожане сопротивлялись даже после того, как последовало приказание короля, ведь они ссылались на его собственное слово. Узнав об этом, король еще раз потребовал закрыть церкви, а самых уважаемых горожан, не выполнивших его приказания, заключить в тюрьму. Можно ли это стерпеть?
— Да, чаша терпения переполнилась.
Бургомистр замолкает. Они сидят в канцелярии ратуши. Через открытое окно теплый ветерок приносит запахи влажной земли, оживших лесов и полей. Безмятежно искрящееся солнцем небо. А если опустить взгляд, видны красные крыши, нежно зеленеющие верхушки деревьев. Справа, у подножия могучей, поросшей густым лесом горы, как бы окаймлявшей площадь, видна его школа... Ян Амос не прерывает молчания. Он понимает, какие чувства испытывает бургомистр. Община всей душой с восставшими, но какими бедами многострадальной чешской земле грозит война!
— Так вот, — продолжает бургомистр после минутной задумчивости, — узнав о решении короля, сословия немедленно созвали сейм в Праге, в Карловой коллегии. Там было единодушно решено, что король Матвей нарушил свое слово и уничтожил «Грамоту» императора Рудольфа. Вслед затем было послано в Вену, к королю Матвею, требование вернуть все наши церкви и возродить силу «Грамоты»...
Коменский кивает головой: вести о мартовских событиях в Праге уже дошли до Фульнека. И вот, наконец-то, бургомистр сообщает новости. Король Матвей отверг справедливое требование сословий и запретил сам съезд. На следующий день после обнародования королевского манифеста, 23 мая 1618 года, представители сословий на сейме вместе с вооруженными пражанами вошли в Пражский замок и, как в прежние времена, выбросили из окон прямо в городской ров наместников короля — бургграфа карлштейнского Ярослава из Мартиниц и президента королевской палаты Вильгельма Славату, а за ним секретаря Филиппа Фабриция. Случайно все трое остались живы. В тот же день была избрана директория из тридцати человек, по десяти от каждого сословия — панов, земанов, горожан. Президентом директории стал пан Вилем из Роунова. А войско возглавил храбрый граф Генрих из Турна...
— Мой старший сын, — добавляет бургомистр, — приславший письмо из Праги, сообщает еще, что директория отправила послов в другие земли с приглашением соединиться с ними, а к немецким протестантским князьям обратилась с просьбой о помощи. Иезуитам же приказали убраться вон из Чехии...
— А мы? — заговорил Коменский. — Настал час, когда вся Чехия, все протестанты должны объединиться. Пора и чешским братьям сказать свое слово. Разве мы останемся в стороне?
Бургомистр молчит. Многое зависит от того, какую позицию займет могущественный покровитель братьев Карел Жеротинский.
— Время покажет, — вздыхает бургомистр.
— Спасибо за беседу, пан бургомистр. — Молодой священник поднимается. — Мне пора. Будем терпеливы и будем готовы встать за правое дело.
Коменский спокоен. На лице его нет и тени растерянности. И бургомистру становится легче. «Будем терпеливы и будем готовы». Это именно то, что он хотел услышать.
***
Что такое счастье? Кажется, никто еще не ответил на этот вопрос. Нарушая законы логики, запрещающей давать определение неизвестному через неизвестное, можно сказать, что счастье есть то состояние, когда ты, не зная об этом, чувствуешь себя счастливым, ибо стоит спросить себя, счастлив ли ты, как тотчас проявится все, что тайно или явно омрачает твою жизнь. Ян Амос усмехается этой мысли, неожиданно пришедшей в голову. Сейчас ему кажется, что еще недавно он жил счастливой жизнью, без тревоги смотря в будущее. Но так ли это? Разве у него не разрывалось сердце, когда он входил в халупу бедняка, сидел у постели больного, кормильца семьи, и видел отчаяние в глазах его жены, матери малых детей? И разве его бессилие не ложилось тяжким камнем на душу, когда ему не удавалось убедить господ улучшить положение своих крестьян в поместьях, освободить их от долгов, позаботиться о сиротах? Он не жалел красноречия на уговоры, порой решался на упреки, на открытое осуждение. Но бедняки оставались, и нужда оставалась, хотя многих он сумел поддержать, вернуть им веру в жизнь и в людей.