Разговор начал сам Дарвин.
«В том, что он говорил, не было ничего старчески-елейного, поучающего, — напротив, вся речь сохраняла бодрый, боевой характер, пересыпалась шутками, меткой иронией и касалась живо интересовавших его вопросов науки и жизни. Не было в начале беседы и тех обычных даже в среде образованных европейцев расспросов: „Не правда ли, у вас в России очень холодно и… очень много медведей?“»
Говорили о физиологии растений. Дарвин сказал, что в Англии Тимирязев не найдет ни одного ботаника-физиолога. На это Тимирязев, имея в виду самого Дарвина, ответил: «Действительно не нашел… за исключением одного, — величайшего всех веков и народов».
В это время Дарвин как раз исследовал способность растений к движению.
Физиология растений в то время была в Англии крайне отсталой наукой. Не было даже ни одной хорошей лаборатории.
Потом Дарвин стал расспрашивать Тимирязева о его работах. Узнав, что тот занимается специально хлорофиллом, Дарвин живо сказал: «Хлорофилл — это, пожалуй, самое интересное из органических веществ». (Кстати, следует заметить, что опубликованная за несколько дней до смерти последняя заметка Дарвина посвящалась именно хлорофиллу.)
От физиологии растений и ботаники перешли к науке вообще.
Дарвин с удовольствием сказал, что в русских молодых ученых нашел жарких сторонников своего учения.
Особенно отмечал он работы В. О. Ковалевского по палеонтологии.
«Среди этого разговора Дарвин вдруг озадачил меня неожиданным вопросом, — рассказывает Тимирязев: — „Скажите, почему это немецкие ученые так ссорятся между собою?“— „Вам это лучше знать“, — был мой ответ. „Как мне? Я никогда не бывал в Германии“. — „Да, но это — только новое подтверждение вашей теории: должно быть, их развелось слишком много. Это лишний пример борьбы за существование“. Он на минуту запнулся, а потом залился самым добродушным смехом».
Наконец Дарвин заговорил и о своих работах.
Пошли в тепличку, где велись новые опыты с насекомоядными растениями.
После прогулки пили кофе и беседовали на общие темы.
Дарвин хорошо отзывался о русском народе, его интересах к науке и просвещению.
На прощание Дарвин подарил Тимирязеву свою фотографическую карточку и ушел.
Через несколько минут он снова вошел в комнату и произнес: «Я вернулся, чтобы сказать вам два слова. В эту минуту вы встретите в этой стране много глупых людей, которые только и думают о том, чтобы вовлечь Англию в войну с Россией, но будьте уверены, что в этом доме симпатии на вашей стороне, и мы каждое утро берем в руки газеты с желанием прочесть известие о ваших новых победах».
Надо заметить, что эти слова Дарвина шли вразрез с господствовавшим тогда настроением английского общества по отношению к России, которая вела войну против Турции.
В Вестминстерском аббатстве
В июле 1881 года Дарвин испытывал большую слабость. Он писал Уоллесу: «…я не могу ходить гулять, и все меня утомляет, даже взгляд на ландшафт… Что я буду делать в мои немногие последние годы, я едва могу сказать. Я хотел бы, чтобы все вокруг меня были счастливы и довольны, но жизнь для меня стала очень тяжелой».
Теперь он часто лежал на диване, по целым дням не поднимаясь. Полудремал, о чем-то сосредоточенно думал, устремив внимательный взгляд на развешенные по стенам его любимый старинный фарфор и картины…
Зимой 1882 года Дарвин чувствовал себя особенно угнетенным. С ним случались обмороки, появились болезненные явления в области сердца…
Френсис Дарвин рассказывает об этом следующее: «В последних числах февраля и в начале марта с отцом стали делаться частые, почти ежедневные припадки, боли в области сердца, сопровождаемые неправильным пульсом».
Седьмого марта, во время прогулки Дарвина недалеко от дома, с ним произошел припадок. В этот день он последний раз был в своей любимой аллее даунского сада.
«В начале апреля никакой особенной перемены не было, но в субботу, 15 апреля, у отца сделалось головокружение за столом, и он упал в обморок, идя к дивану. 17-го ему стало опять лучше, — рассказывает Френсис Дарвин, — так что он в моем отсутствии записал ход одного опыта, в котором я участвовал. В ночь с 18-го на 19-е, без четверти двенадцать часов у него сделался сильный припадок, кончившийся обмороком, и его удалось привести в сознание только с большим трудом. Казалось, он предчувствовал близость смерти и сказал: „Я нимало не боюсь умереть“».