Окна княжеского кабинета, к сожалению, были закрыты, и до слуха Маруси доносился только смутный гул спорящих голосов. Отец Никандр, очевидно, дал чересчур увлечь себя своим духовным рвением, потому что его старчески дребезжащий фальцет пронзительно то и дело прерывал густой бас князя Константина. Вдруг дверь на крылечко шумно распахнулась, и, словно силой вышвырнутый оттуда, выскочил на крылечко, а с него, спотыкаясь по ступеням, сбежал во двор отец Никандр. Редкие серебристые пряди волос в беспорядке рассыпались по его плечам; сухое, строгое лицо его было необычайно разгорячено, возбуждено. Эта-то возбужденность и была, очевидно, тою силой, которая вытолкала его из дому. Сделав несколько шагов, он пошатнулся и, балансируя в воздухе руками, едва удержался на ногах.
Оборотясь назад, он угрожающе потряс высоко поднятой десницей и пробормотал что-то. Он был жалок, и все же в нем было что-то мученически величественное.
На крылечке показалась изящная фигурка молодого княжеского секретаря.
-- На одно слово, батюшка!
Он был уже около пастыря, взял его под руку и, участливо заглядывая ему снизу в лицо, стал ему что-то настоятельно нашептывать.
-- Не может раб работать двум господинам: единого возлюбит, а другого возненавидит! -- возразил отец Никандр словами священного писания; но по смягченному тону его Маруся поняла, что старик начинает сдаваться.
-- Отчего же обоих не любить? -- подхватил пан Бучинский. -- Ласковый теленок двух маток сосет. И не сам ли Спаситель наш Иисус Христос велел нам любить врагов наших, как самих себя, и отпускать им прегрешения?
-- Истина твоя, добрый человек, и победил ты меня сим своим словом. Скажи своему князю, чтобы и меня, старца, простил, буде лишнее с языка сорвалось: возгордился я своей твердой верой. Но сатана возгордился -- с неба свалился; фараон возгордился -- в море утопился; а мы возгордимся -- куда погодимся?
Глава двадцать первая
ДЕВУШКИ "ПОДСЛУШИВАЮТ", НО НЕ ТО, ЧТО ОЖИДАЛИ
-- Что это ты, Муся, какая странная нынче? -- говорила панна Марина Марусе, разоблачаясь перед большим "венацким" зеркалом в своей опочивальне. Другую фрейлину свою, панну Гижигинскую, и двух своих прислужниц она выслала уже вон, чтобы поболтать перед сном наедине со своей любимой наперсницей.
Маруся в ответ тихо вздохнула. Панна Марина быстро обернулась.
-- Это еще что за новости? Ты, детка моя, вздыхаешь?
-- Я сведалась нынче от... (Маруся на минутку запнулась) от одного слуги царевича, что дядя мой в дороге сюда, и завтрашний день, может, будет уже здесь. Его воля, вы знаете, теперь надо мною.
-- И тебе жаль расстаться с твоей панночкой? -- с живостью подхватила панна Марина. Она крепко несколько раз чмокнула подругу в обе щеки и в губы. -- Ах ты, милочка моя! Нет, я не отпущу, ни за что не отпущу тебя так скоро! И не думай.
Маруся безмолвно и как бы безучастно принимала ее ласки. Панна Марина за плечи отодвинула ее от себя и зорко заглянула ей снизу под опущенные ресницы.
-- Нет, голубонька, по глазам вижу: тут не в дяде дело. Сказывай, признавайся: ну, что у тебя на душе?
Маруся покраснела и принужденно рассмеялась.
-- Да пустяки! Цыганка эта...
-- Цыганка? Что такое? Проговорилась, так изволь и договаривать. Я все равно не дам уже покою.
Марусе ничего уже не оставалось, как откровенно рассказать, по крайней мере, о встрече своей в лесу с ворожеей-цыганкой и о предсказании последней. О Михайле, да и о пане Тарло, от которого освободил ее Михайло, она, конечно, умолчала: язык у нее не повернулся произнести имя молодого гайдука. Когда она, наконец, упомянула о совете гадалки -- послушать в полночь под замком церковных дверей, панна Марина радостно ударила в ладоши.
-- Это чудесно! Какая жалость, право, что меня с тобою не было! Я спросила бы и о себе... Непременно прикажу завтра же разыскать мне эту цыганку! А подслушивать у церковных дверей пойдем вместе.
-- Да я и сама-то, панночка, не совсем еще решилась...
-- Вот на! Ты всегда такая бесстрашная... Или черта вдруг испугалась? -- подтрунивая, добавила панна Марина. -- Его же в ту пору не будет дома: он в пол-Ночь с бабкой своей тоже на Лысой горе.
-- Кто его ведает? -- задумчиво отвечала суеверная Маруся. -- В полночь (на Украйне у нас бают) черт с бисом у погоста на кулачках дерутся.
-- Ну, и подсмотрела б! -- рассмеялась неугомонная. -- Бабка их, точно, всякого перемудрит; ну, а с ними, мужчинами, еще мы сладим. Сам-то черт, говорят, хоть и черный, да бис рябенький: не выдаст черному братцу.
-- Ах, панночка милая! Нешто можно на ночь говорить об этой нечисти! -- вполголоса укорила Маруся, оглядываясь на темные окна. -- Коли вам самим не боязно, так что же вы сейчас не пойдете одна-то?
-- А что ты думаешь: не пойду я? Долго ль завернуться в капеняк (плащ без рукавов), накинуть кап-тур (капюшон)?
-- Да ведь гляньте же: ночь глухая! И вам ли, воеводской дочери, идти темным бором на кладбище...
-- Тебе, деточка, знать, самой тоже идти загорелося?
-- Да уж вернее, вестимо, вместе идти...
-- Ну, разумеется! И веселее. Я, так и быть, дам тебе даже первой послушать. Не опоздать бы только...
-- Нет, еще рано: до полуночи больше часу времени.
-- Так обождем.
Всякие дальнейшие возражения наперсницы оказались бесполезны: своенравная дочка сендомирского воеводы, ухватившись раз за мысль послушать в полночь у церковных дверей, не дала уже выбить у себя этой затеи из упрямой головки и своеручно еще закутала верную наперсницу в собственный свой черный квеф (газовое головное покрывало), чтобы ее ненароком как-нибудь тоже не узнали.
Ночь, как уже сказано, была безлунная; изредка только сквозь непроглядный мрак вспыхивала из-за парка зарница. При мгновенном блеске ее, незадолго до полуночи, можно было различить две легкие женские тени, скользнувшие со ступеней выходившей в парк замковой террасы под сень вековых буков и грабов. Но некому было заметить их, потому что все обитатели замка, казалось, почивали уже мирным сном.
-- Ни зги, однако, не видать: как раз шишку на лбу себе настукаешь, -- говорила шепотом Маруся.
-- Дай же сюда руку: я тут каждый уголок знаю, -- отвечала точно так же панна Марина. -- Лишь бы мимо караульного у ворот на дорогу выбраться.
Минуту спустя они обогнули боковую башенку замка к воротам. За темнотою, караульного в сторожке не было видно; но доносившийся оттуда густой храп свидетельствовал, что с этой стороны им нечего пока опасаться. Затейницы наши тихонько шмыгнули мимо сторожки, в калитку, к подъемному мосту, выводившему через ров на большую дорогу. Тут зарница на миг один озарила снова всю окрестность. В некотором отдалении, по ту сторону моста, выделились как бы две темные человеческие фигуры. Панна Марина, не выпускавшая все время руки Маруси, скатилась по дернистому скату в глубокий, но сухой ров, увлекая туда с собою и свою спутницу.
-- Да ведь это никак патеры? -- прошептала Маруся. -- Ну, как они нас заприметили?
-- Навряд: мы были еще за кустами.
-- Но чего им так поздно разгуливать-то?
-- Чш-ш-ш! Молчи. Стало, надо. Дай пройти им.
Обе притаились, как убитые. Недолго погодя послышались шаги по деревянной настилке подъемного моста, а потом над самыми головами девушек и голос старшего патера:
-- Ваша совестливость, reverendissime, доходит иногда ad absurdum; вы вечно забываете основной закон наш: что цель оправдывает средства.
-- Но закон, clarissime, как хотите, не в меру жестокий и несправедливый, -- возражал младший патер.
-- Dura, lex, ced lex (закон жестокий, но закон). Не будет храма -- не будет и проповедника. Или у вас для этого есть другое средство?