-- Здесь, пане! -- послышался сквозь непроглядный мрак старческий женский голос. -- А ясновельможный князь тоже с вами?
-- Я здесь, -- отвечал за себя Курбский. -- А княжна что же?
-- Простите, ваша княжеская милость; но сестрицу вашу опять словно раздумье взяло: желала бы вперед еще перемолвиться с вами.
-- Гм... Да где же она?
-- Тут сейчас в доме: в сад выйти поопасилась. Дайте ручку, я проведу вас. Ишь ты, темень-то какая!
Курбский доверчиво взял протянутую ему руку и побрел за старухой шаг за шагом, как слепец за вожаком.
-- Тут, ваша милость, крылечко, -- предварила старуха, -- не оступитесь: пять ступенек.
Курбский стал подниматься на крыльцо, отсчитал пять ступенек -- и чуть не растянулся, запнувшись ногой о веревку, протянутую поперек крыльца, на четверть аршина от полу. В тот же миг несколько рук схватили его, рванули разом назад с крыльца и повалили навзничь.
-- Поймали вора! -- крикнуло несколько мужских голосов.
-- Измена, князь! Спасайтесь! -- донесся со стороны приставной лестницы голос Балцера Зидека.
Поверженный наземь Курбский не имел возможности вынуть из ножен саблю и отбивался как мог кулаками. Болезненные крики и крепкая брань нападавших свидетельствовали, что те его еще не совсем осилили. Тут блеснул свет, и Курбский разглядел вокруг себя человек пять-шесть дюжих хлопцев, а на крыльце, с шандалом в приподнятой руке, брата своего Николая. Свет значительно облегчил первым задачу, и в конце концов молодой князь оказался-таки скрученным по рукам и ногам, а рот ему был заткнут платком.
-- Несите его за мною, -- коротко приказал Николай Крупский, и хлопцы подхватили на руки младшего брата и внесли его в дом.
Рядом комнат он был пронесен в отдаленный покой с решетчатыми окнами и, по-прежнему связанный, посажен тут на стул. Выслав слуг, старший брат освободил младшему брату рот от платка и самому себе пододвинул также стул.
-- Теперь мы можем на досуге, без свидетелей, потолковать с тобою, -- сказал он. -- Рук и ног я тебе не развязываю, покуда мы на чем-нибудь не сладим.
Младшему брату стоило немалого усилия над собою, чтобы вернуть себе требуемое хладнокровие.
-- Что же тебе от меня нужно? -- спросил он.
-- Мне в тебе, поверь, нужды никакой нет. Тебя же я могу спросить: зачем к нам пожаловал, да еще в такую пору, таким воровским порядком.
-- Тебе, брат Николай, спрашивать нечего: сам же устроил облаву на брата, как на дикого зверя.
-- Да, доведался я, что злоумышленники собираются войти ночью в дом наш; называли мне и имя князя Курбского, но ум мой отказывался верить, чтобы тот Курбский был родной брат мой.
-- Напротив, ты должен был вперед знать, что я не дам в обиду сестры, коли ты, старший брат ее, за-место того, чтобы быть ее первым защитником, стал ее первым злодеем.
-- Ладно! -- перебил тот, нетерпеливо срываясь со стула. -- Тебя, я вижу, не образумишь. Скажу тебе вот что: ты -- баннит; банниция с тебя еще не снята, а ты не только самовольно явился в столицу королевскую, но в ночную пору еще в чужой дом залез. Ежели отдать тебя в руки судей, то ведаешь ли, что ждет тебя?
-- Смертная казнь, надо полагать, буде царевич не вступится.
-- Смертная казнь, да! А вступится ли твой названный царевич -- еще бабушка надвое сказала.
-- Ну, и отдавай меня на позорную казнь, коли честь Курбских тебе не дорога!
-- Честь наша родовая мне, может, вдвое, вдесятеро дороже, чем тебе, бездомному бродяге, которому все равно терять на свете нечего. Но правда твоя: позорить из-за тебя наше славное имя мне не пристало. И потому вот тебе мой сказ: ты даешь мне грамотку с рукоприкладством, что на веки вечные отрекаешься от всех прав на отцовское наследство и николи впредь поперек пути нашего не станешь; я же умолчу о твоем злодейском умысле и развяжу тебя; ступай на все четыре стороны.
Курбский задумался на минуту: попытаться ли еще усовестить брата не нудить сестры идти в монастырь, а дать ей быть счастливой с милым человеком? Да нет, брат Николай не таков; уступки от него не жди!
-- Дело мое проиграно, -- промолвил он вслух, -- я сдаюсь. Но подписки тебе я никакой не выдам: как доселе я не искал твоего наследия, так же точно обойдусь без него и впредь.
-- На бумаге, брат, такое обещание все вернее. Желчь поднялась в Курбском. Молодое самолюбие его восстало против дачи письменного документа, который обличал бы оказанное ему недоверие. Но при движении, которое он сделал тут, связывавшие его веревки больно врезались в его тело и напомнили ему, что он во власти брата. Благоразумие заставляло его уступить.
-- Ты дашь мне, однако, переговорить сперва с сестрою? -- спросил он.
-- Нет, не дам.
-- Ты отказываешь мне в такой малости!
-- Коли это, по-твоему, малость, то тебе ничего не стоит от нее отказаться.
-- А без того я не выдам расписки!
-- Не выдашь? Твое дело, холодно проговорил старший брат и взял со стола карандаш. -- До утра оставляю тебе сроку. Надумаешься -- ладно; не надумаешься, будешь стоять на своем -- готовься идти прямо в острог, а оттуда на лобное место.
Дверь стукнула, замок щелкнул; со связанными руками и ногами герой наш очутился в темноте.
Сестра, быть может, еще ничего не знает и считает его за вероломного хвастуна! Он осыпал себя упреками за слишком большую доверчивость к пройдохе-шуту, который явно продал его.
Под утро, когда стало немного уже светать, Курбский забылся. Вдруг кто-то тронул его за плечо. Он открыл глаза: перед ним стояла высокая женская фигура в белом. Из-под блонд ночного чепца на него озабоченно строго глядело бледное, морщинистое лицо, обрамленное седыми буклями. Как она за пять лет осунулась, постарела! Он рванулся навстречу к ней.
-- Мама! Вы ли это?
Княгиня отступила и приложила палец к губам.
-- Тс! Николай не знает, что я взяла у него ключи... Она пристально заглядывала в его лицо, настолько освещенное из окна полусветом утренних сумерек, что она могла убедиться в юношеской свежести и красоте сына. Луч материнской гордости сверкнул в ее взоре. Но она тотчас же поборола нахлынувшее на нее доброе человеческое чувство, отошла к окну и, не оборачиваясь, заговорила:
-- Ты, несчастный, стало быть, все еще не хочешь отказаться от отцовского наследия, хотя утратил уже на него всякое право?
-- Я давно от него отказался, мама! -- уверил сын.
-- Так ли? А зачем же ты не хочешь дать подписки?
-- Как это для меня ни унизительно, я все-таки дал бы ее, лишь бы раньше того мне можно было объясниться с сестрой Мариной.
-- Да для чего тебе это? Чтобы сбить ее с толку?
-- Не с толку сбить, а услышать из собственных ее уст, что она не серчает на меня за мою оплошность...
-- И что она по своей охоте идет в монастырь?
-- Этого-то я от нее не услышу.
-- А я говорю тебе, что сама она того пожелала...
-- Простите мама; но мне хорошо известно, что вы с Николаем ее неволите.
Княгиня с живостью повернулась от окна и сделала несколько шагов к сыну.
-- Ты смеешь не верить!
-- Самому мне очень прискорбно, но что же делать, мама, коли веры к вам уже нету?
-- Не смей называть меня мамой, негодяй! Ты -- баннит, и княгиня Крупская баннита не может признавать своим сыном.
Курбский закусил губу и потупил взор, как бы для того, чтобы, против его воли, ни одной жалобы, ни одного укора уже не вырвалось у него, ни один взгляд не выдал этой чужой ему теперь, бессердечной и гордой женщине, что у него на душе.
-- Ты что ж это, негодник, и отвечать мне, взглянуть на меня не хочешь? -- помолчав, все более ожесточаясь, проговорила княгиня.
Ответа не было.
-- А! Уже мальчишкой ты был нестерпимо упрям и зол, а теперь всякую совесть потерял? Баннит! Вот уж, погоди, нынче же мы выдадим тебя...
Баннит только повел плечом, как бы говоря: "ваша воля!" Мать постояла еще минуту; потом, не промолвив уже ни слова, в сердцах вышла вон.