— Кто же вы?
— Спроси что-нибудь полегче, — ухмыльнулся мужик. — Слыхал такую поговорку: и швец, и жнец, и на дуде игрец? Вот и я из этого роду-племени... А ты, слышал, художник? Дед твой как-то говорил... Солдат и художников сразу узнаешь: солдат в форме, а художник при бороде... Правда, ты на Андрей Иваныча здорово смахиваешь. Артиста я тоже сразу определю: барская физиономия, гордый такой, при шляпе, а за душой и на маленькую не наскребешь...
— Сердитый ты... — Артем тоже стал называть его на «ты».
— Сердитый... — возразил мужик. — Ты меня только увидел, а уже туда... характеризует! Может, я сроду такой. А кличут меня Васькой-плотником... Ну, а ежели тебе так несподручно — зови Василь Гаврилычем, только я не обижусь и на
Ваську-плотника.
— Василь Гаврилыч, дорогой! — обрадовался Артем. — Тебя-то я и жду!
— Знаю, что ждешь, — сказал Гаврилыч.
— Как же я тебя раньше-то здесь не видел? И собаку тоже?
—- Вчера только вернулся с Эдом из лесу.
— Что же ты там делал?
— Делал... -— Гаврилыч с сердцем сплюнул. — Корабельный лес губил. Переводил добро на дерьмо. Не бережем мы свое добро. Лес под корень, реки загаживаем... Слыхал, на той неделе в Вышнем Волочке какой-то сволочной заводишко разную пакость спустил в реку Цну? Три дня рыба шла кверху брюхом. Говорят, прямо в городе отравленный сом всплыл пудов на пять.
— Не слыхал, — сказал Артем.
— А, что попусту языком молоть! — махнул рукой Гаврилыч. — Когда-нибудь хватятся, да будет поздно.
Артем смотрел на этого ершистого мужика, и он все больше ему нравился С юмором, глаза умные. От носа к щекам ползли тоненькие склеротические жилки. Такие бывают у пьяниц. Волосы, как и глаза, неопределенного цвета, торчат седоватыми кустиками из-под добела выгоревшей кепчонки. Руки узловатые, мозолистые, в старых порезах.
— Гаврилыч, не посидишь смирно с полчасика, я твой портрет набросаю? — попросил Артем.
— Чего выдумал! — сказал Гаврилыч. — Не люблю я эти разные карикатуры. В прошлом году в поселковой газетенке намалевали меня... Тьфу! Вспомнить противно.
— Это будет не карикатура, а портрет.
— Моя харя не годится для портретов... С таким мурлом только сидеть в сортире и кричать «Занято!».
— Наговариваешь, Гаврилыч, на себя, — с сожалением сказал Артем. Не очень-то охотно смеховцы позируют ему.
— А за это дело мало руки-ноги переломать, — кивнул Гаврилыч на сруб. — Я полагаю так: ежели нету таланту к такому-то делу — не берись. Не можешь с топором — иди с лопатой землю копай... Но зачем же над деревом-то изгаляться?
— Я их в три шеи прогнал, — сказал Артем.
— Я полагаю так, — продолжал Гаврилыч. — Ежели человек взялся дом строить, а дом это не корыто, он стоит в ряду, и всем его видно. Идут люди по улице и глядят. А дом на них глядит и сам за себя говорит... Человек помрет, а хороший дом стоять будет.
— Возьмешься, Гаврилыч? О цене договоримся...
— Мне деньги ни к чему, — огорошил плотник. — Какой от них, денег-то, прок? И потом они в моих карманах не держатся. Вроде бы и дырок нет, а куда-то проваливаются... У меня заведен свой порядок: кажин-ный вечер выставляй мне бутылку. После работы, конеш-но. А там, что лишнего наработаю, женка прибежит получит. Только вряд ли ей много достанется... А ты заведи книжечку и все записывай.
— Условия у тебя того... — протянул Артем. — Запутаемся мы с тобой в этой арифметике.
— Ты что, неграмотный?
— Записывать-то я буду, но расценки на сделанную работу ты сам составляй.
— Мне главное, чтобы вечером была бутылка.
— Будет, — сказал Артем.
— Вообще-то не взялся бы я за это дело, — сказал Гаврилыч. — Дом гнилой, пиломатериалов мало, доставать надо будет... Кое-как делать не люблю, так что придется как следует повозиться.
— Я буду тебе помогать, — сказал Артем.
— Обещал, понимаешь, я твоему деду дом на ноги поставить. Кабы не его проклятая хвороба, в этом году и начали бы... Ведь я и не знал, что он помер. Вот вчера заявился, говорят — Андрей Иваныч богу душу отдал. В леспромхозе-то я с зимы вкалывал. Лес валил, сучья рубил, трелевал. Все как есть профессии прошел.
— Я смотрю, дед мой обо всем позаботился...
— Андрей Иваныча я сильно уважал, — сказал Гав-рилыч.
— Когда же начнем?
— Сейчас, — сказал Гаврилыч. — Ты иди за бутылкой, а я за топором.
5
С приходом Гаврилыча работа закипела. Они разобрали сруб. Плотник заменил гнилые венцы новыми, все бревна тщательно подогнал одно к другому, пронумеровал, и они стали собирать дом.
Дни стояли погожие, Артем работал с охотой. С полуслова схватывал все указания плотника. Эд приходил вместе с хозяином, с час дремал в тени под кустом, потом подходил к нему и пристально смотрел в глаза, чуть наклонив набок похожую на топор голову.
— Ну иди, леший с тобой, — говорил Гаврилыч, и пес радостно мчался к калитке, которую научился ловко отворять черным лоснящимся носом.
Артем обратил внимание, что фокстерьер немного хромал на одну ногу и, приходя в возбуждение, дрожал ляжками, будто ему было холодно. Он как-то спросил Гаврилыча: что с собакой и откуда она у него?
И Гаврилыч рассказал такую историю. Года три назад он был на заработках в Макарове и, возвращаясь по обочине шоссе домой, увидел, как у «Москвича» с ленинградским номером на большой скорости отвалилось переднее колесо. Процарапав на асфальте глубокую борозду, машина пошла кувыркаться, разбрызгивая вокруг кусочки растрескавшегося стекла... Когда он подбежал к разбитой, лежащей в кювете кверху колесами машине, два пассажира и водитель были недвижимы. Тут стали останавливаться другие машины. Общими усилиями перевернули «Москвич». Двое были мертвы, а один чуть жив. Когда их стали вытаскивать, увидели на полу собаку. У нее оказались перебитыми обе передние лапы.
90
Собаку положили на обочину, и она оттуда, вытягивая морду, следила, как грузят в машину трупы и раненого. Когда машина тронулась, собака завыла и на брюхе поползла вслед за ней... Кто-то предложил прикончить ее, чтобы не мучилась, но ни у кого не поднялась рука. Машины уехали. Инспекторы ГАИ измерили борозду на шоссе, записали показания Гаврилыча и, остановив самосвал, кое-как прицепили к нему покалеченный «Москвич» и отогнали его к посту.
Собака так и осталась на обочине. Она глядела умными, понимающими глазами на Гаврилыча и плакала. Он видел, как текли по смешной бородатой морде собачьи слезы. И тогда он осторожно взял пса на руки и три версты с гаком тащил до своего дома. И вот выходил без ветеринара. Наложил на сломанные лапы лубки, крепко перевязал бинтами, кормил с ложки...
Во время этого рассказа Эд внимательно смотрел на Гаврилыча и даже кивал топорообразной головой, будто подтверждая каждое его слово. И в собачьих глазах светилось такое понимание, что даже как-то неловко было.
— Уже четвертый год, как стряслась эта авария, а на шоссе с ним лучше не ходи, — сказал Гаврилыч. — Подбежит к тому месту, нюхает, нюхает, а потом сядет, морду к небу — и завоет, аж мурашки по коже...
— Куда же он все время отлучается? — поинтересовался Артем. На него эта история с собакой произвела впечатление.
— У него все село — приятели, — усмехнулся Гаврилыч. — Ребятишки так и ходят за ним следом. Эд да Эд, а взрослые что дети. Кто кость приготовит, кто конфетину... Каждый норовит домой зазвать да угостить, погладить... У нас ведь интересных таких собак отродясь не было. Вот люди и интересуются...
— Настоящая породистая собака не должна из чужих рук брать и позволять себя гладить, — заметил Артем.
— Кто тут чужие-то? — сказал Гаврилыч. — Все свои. А погладит кто — велика беда! Собака ласку любит, чего ж я лишать буду ее такого удовольствия?
Шли дни. Дом постепенно принимал свои очертания. Поднялись стропила, в оконные проемы вставили рамы. Начали подгонять пол.
Это днем. А вечером он переодевался и бежал к Тане. Они шли по тропинке к Березайке, спускались с насыпи на луг, иногда присаживались под огромной сосной и, глядя на закат, разговаривали.