Разнообразие вносили Женя и уроки рисования в школе. С учителями Артём так и не сблизился. Судя по всему, они считали его виновником того, что уехала Таня. Однако разговоров на эту тему не заводили. Приходя в учительскую, Артём здоровался — ему вежливо отвечали. Перебрасывался несколькими словами о погоде, брал журнал и уходил в класс.
Ребята рисовали с удовольствием, но больше во всей школе не было второго такого, как Женя. С мальчиком они подружились, и Женя теперь приходил, когда ему вздумается. Задания он исправно выполнял, несколько раз присутствовал, когда Артём писал Гаврилыча. В такие минуты его не было даже слышно. Сидел или стоял в сторонке и во все глаза глядел, как ложатся на холст мазки. У этого деревенского мальчика, впрочем, как и у многих других ребят, было необычайно развито чувство внутреннего такта.
Артём взялся за портрет Машеньки. В отличие от Гаврилыча её не нужно было уговаривать: девчонка готова была часами позировать. И держалась свободно, без умолку трещала. За сеанс Артём узнавал все поселковые новости. Сначала работа не клеилась, но потом он втянулся. Машенька позировала с двух до трёх, а потом убегала домой помогать матери по хозяйству, учить уроки. Этот час, когда в избу врывалась тоненькая ясноглазая девочка, раскрасневшаяся от мороза, был для него самым приятным за весь день.
Машенька не могла долго сидеть спокойно, но это не мешало Артёму. Когда появлялся Гаврилыч, в раскосых глазах её вспыхивали светлые блики, а лицо освещалось чуть смущённой мягкой улыбкой, отчего веснушки — они у неё и осенью не сошли — светлели. И когда Артёму снова хотелось поймать это понравившееся ему выражение лица, он сам приглашал плотника. Машенькино лицо было удивительно живым и восприимчивым к любому проявлению чувств. Заскрипит за окном снег — и она встрепенётся, ресницы задрожат, глаза вспыхнут, губы вытянутся в трубочку. Маша озабочена: не мать ли вышла на крыльцо? Вот сейчас позовёт её…
Но когда пришёл Женя, она, проявив необыкновенное упорство, отказалась при нем позировать. И Женя, впрочем, ничуть не обидевшись, ушёл. А через два дня принёс Артёму забавный рисунок, на котором изобразил Машеньку.
Во время работы Артём отвлекался от всего, ни о чем не думал.
— У нас новый учитель физики… Смешной такой, как артист! — болтает Машенька. — Когда доску тряпкой стирает, даже пританцовывает. На уроке про электричество начнёт рассказывать, а слушаешь, как художественное чтение со сцены… А какая у него плешь симпатичная, не то что у дяди Васи…
— Чего ж это тебе моя плешь не понравилась? — подаёт от верстака голос Гаврилыч. — Плешь, дочка, ничью голову не красит.
— Что вы, дядя Вася! У нашего физика плешь аккуратная такая, гладенькая, а у вас голова будто камень — валун с мхом — лишайником!
Артём молча улыбается. Гаврилыч сконфуженно скребёт голову прокуренным ногтем, а неугомонная девчонка продолжает:
— Вчера в клубе была — с Людкой Волковой танцевали, — не выучила физику. Ну, думаю, не дай бог, спросит! И точно, как в воду глядела: вызывает. Иду на двойку, что — то говорю у доски, уж и не помню. А он листает дневник и говорит: «Ладно уж, Кошкина — Мышкина, не буду портить букет…» И ставит четверку. Я так обрадовалась, что чуть было его в симпатичную лысину не поцеловала…
— А я тебе сегодня ставлю двойку за поведение, — говорит Артём, поворачивая мольберт к стенке.
Машенька подходит совсем близко и, заглядывая в глаза, просит:
— Дядя Артём, если получусь уродина, не показывайте никому, ладно?
— Гаврилыч из меня душу выматывал, теперь ты… — усмехается Артём. — Вот закончу, сами и решайте, стоит людям показывать ваши портреты или нет. Как скажете, так будет… А пока не закончу — молчок, договорились?
— Я что? Я ничего, — говорит Гаврилыч. — Красавца из меня не сделаешь, да и не надо.
— Людка Волкова говорит, что теперь художники разных страшилищ рисуют, без рук, без ног, бывает, даже без головы… Родная мать не узнает.
— Это она от зависти, — успокаивает Артём. — Беги домой, вон твоя родная мать в окно смотрит…
Машенька убегает, хлопая дверями, и в избе снова становится сумрачно и тоскливо. Наверное, нынешняя зима решила засыпать Смехово снегом. Вон бежит по улице рыжая собака, а на спине аккуратная снежная попонка. У прохожих на шапках, плечах — маленькие сугробы. Ветра нет, и крупные хлопья падают отвесно. Сколько на небо ни смотри, ничего, кроме роящихся хлопьев, не увидишь. Трудно даже представить, что где — то за этой снежной мглой скрывается зимнее нежаркое солнце. На лыжах скользят мимо окон мальчишки. Только что были рядом — и вот словно вошли в белую невидимую дверь.
Совсем близко прогрохотал сквозной поезд. Низкий протяжный гудок сам по себе, отдельно пролетел над Смеховом и замер в занесённом сугробами сосновом бору. Гаврилыч распрямил спину над верстаком, послушал замирающий вдали грохот и сказал:
— Сколько разов за свою жизнь я ездил на поездах, а как все это делается на станции, не знал… Едут люди в вагонах в разные города, спят, в карты играют, пиво пьют, а того, кто их безопасным движением руководит, и в глаза — то не видят, ну, разве только проводника да ещё дежурного по станции с флажком в руке… Надоест ночью околачиваться у магазина — какие у нас воры? — ну, и зайду на станцию. Все в посёлке спят — ни огонька, а там лампочки красные и зеленые на столах мигают, в аппаратуре, значит, телеграф попискивает, дежурный в штуковину стрелочниками командует. Люди спят, а поезда чешут себе по рельсам и днём и ночью. Дежурный принимает их, пропускает, командует, как передвигать стрелку. Переведёт стрелку — и поезд пойдёт по одному пути, другую переведёт — по другому. Захочет — остановит семафором поезд, надо — без остановки пропустит…
И все тут до одной секунды рассчитано. К чему все это говорю — то? Живут люди на свете, пользуются всем готовым, а как все это достаётся, никто и не интересуется. Хлеб — то все у нас горазды есть, а как его выращивают, молотят, мелят на муку да на пекарне пекут, не всякий и видел — то. Так и на станции… Пятьдесят годов прожил я, а как семафор открывается, и не знал. Да и ты небось тоже? Слепые мы, люди, что ли? Аль ленивые? Сколько кругом антиресного творится, а мы и в толк взять не можем… Один всю жизнь топором махает, другой портки шьет, третий костыли в шпалы загоняет… Своё дело кумекает человек, и слава богу, а как другой с делом справляется, и знать необязательно. Я так про себя думаю: неинтересно жил, как крот, в своей норе копался и ничего не видел… А ежели и видел, так проходил мимо, будто меня это не касается. И раскрылись мои глаза на все, что творится вокруг нас, на станции, когда мне дружок дежурный позволил самому открыть семафор прибывающему и принять его на второй путь. И эта махина паровоз с тремя десятками вагонов и платформ остановился в том самом месте, где я ему указал. Вот так — то, Артемушка. На то человеку глаза и голова дадены, чтобы он на все получше глядел да побольше соображал, что к чему… Так я думаю.
— Тебе ночная служба, я смотрю, на пользу пошла, — сказал Артём. — Прав был Носков, когда говорил, что тебе будет время подумать о смысле жизни…
— Нагородил я тут тебе с бочку арестантов…
— В твоей житейской философии большая мысль заложена, — задумчиво продолжал Артём. — Ведь многие люди на небо — то научились смотреть, когда первый спутник запустили… А так что было на него смотреть? Небо ведь всегда над головой. И потом до него не достанешь… Наверное, поэтому люди и привыкли больше смотреть под ноги…
— Заговорились мы тут с тобой, а мне ещё надо поужинать, да и на службу, — заторопился Гаврилыч.
— Мне что — то уж которую ночь не спится, — сказал Артём. — Я приду к тебе после полуночи… Сходим на станцию? Я ведь тоже не видел, как там твой дружок дежурный заправляет всем движением.
— Приходи, — ухмыльнулся плотник.
Глава семнадцатая
1
Отталкиваясь палками, Артём ходко скользит на лыжах вдоль железнодорожного полотна. Лыжи с шорохом утопают в пушистом снегу, палки глубоко проваливаются. Справа — высокий снежный откос, припорошенный сверху сажей, слева — маленькие, причудливо облепленные снегом ёлки, Некоторые до самой розоватой маковки занесены сугробами. Меж ёлок петляют неглубокие звериные следы, возле кустов оставили свои крестики птицы. Артём не спеша прокладывает лыжню по непорочной целине. Впереди на краю насыпи краснеет семафор, а за ним — железнодорожный мост через Березайку. Там у моста нужно повернуть налево и идти вдоль речки до Горбатого карьера. Это самая высокая гора близ Смехова. Ребятишки после школы дотемна пропадают там. Здесь недавно была накатанная лыжня, но за ночь от неё и следа не осталось.