— Черт с ней, — сказал Артём.
— Погоди, я у деда одолжу…
Когда он нахлобучил на голову серую засаленную ушанку, Артём стиснул зубы: от боли в глазах снова замельтешили огоньки.
Володя первый, Артём за ним — не спеша тронулись в путь. Солнце уже спряталось за деревьями. Над бело — зелёными остроконечными вершинами разлилось мутное красное сияние. Вроде бы стало ещё морознее. Лыжи скрипели на весь лес. Володя повёл его через бор напрямик. Шел он медленно и часто оглядывался. Артёму скоро стало жарко, пот застилал глаза, приходилось то и дело вытирать его холодной варежкой. Голова существовала независимо от тела. Она была тяжёлая, как снаряд, того и гляди готовый взорваться. Иногда ему казалось, что уже сумерки и Володи не видно. Он останавливался и, немного отдохнув, снова двигался вслед за Володей, который терпеливо ждал его.
В посёлке Артём хотел было свернуть к своему дому, но Володя воспротивился:
— Амбулатория в двух шагах, — сказал он. — Пускай фельдшер посмотрит…
Размотав полотенце, высокий черноволосый врач присвистнул:
— Вы, Артём, родились в сорочке… Ещё бы правее на несколько миллиметров, и я бы вам не понадобился…
Артём молчал — его снова стало мутить. Говорил Володя:
— С горы, что на Горбатом карьере, на лыжах покатил и… в сосну врезался. И лыжи целы остались… Как в одном анекдоте, помните? Сам вдребезги, а галошам хоть бы хны!
— Анекдот вы мне потом как — нибудь расскажете… — озабоченно сказал доктор. — Вера, пожалуйста, ножницы, раствор йода, скобки!
3
Неделю Артём не выходил из дома. Доктор сказал, что у него сотрясение мозга и глубокая рана на черепе. Скучно было валяться в постели с туго забинтованной головой. Даже читать нельзя было: строчки сливались, кружилась голова. Каждое утро и в обед Гаврилыч приносил в судках еду. Это его жена готовила Артёму. Пока плотник нёс еду, она становилась холодной. Приходилось подогревать на плите. Печь Артём топил утром. После того как вставили вторые рамы и Артём заблаговременно заткнул ватой щели и заклеил бумагой, в избе стало тепло.
А на улице трещал, набирая силу, мороз. К утру стекла наглухо покрывались толстой цветастой изморозью, и лишь после того как печка становилась горячей, изморозь постепенно оплывала. От морозов дом по ночам звучно потрескивал, покряхтывал. Стоило отворить форточку, как с улицы слышался тягучий скрип. Это скрипел промёрзший снег под валенками прохожих. Мимо станции проходили поезда, пушистые от инея, как гигантские гусеницы. И даже паровозные гудки стали хриплыми, простуженными. По утрам из труб в звонкое остекленевшее небо кошачьими хвостами поднимался дым. Он не расползался, а так и стоял торчком, будто примёрз к жгучему туманному небу.
По радио объявили, что ребятам в школу ходить не надо. После обеда первой прибежала Машенька. Щечки так и горят, руками трёт худые коленки. Сбросив с себя пальтишко с вытершимся воротником, первым делом подбежала к русской печке и прижалась к ней, припечатав распластанные ладони. На ресницах блестят маленькие капельки.
— У вас таких морозов в Ленинграде не бывает, — говорит она. — Тридцать пять! К нам сегодня утром синичка в форточку залетела… Отогрелась, полетала по комнате, пшённой крупы поклевала, и снова фьють — на улицу. Я вечером снова форточку отворю — может, опять прилетит.
Артём молча смотрит на неё. Машенька делает вид, что не замечает его взгляда.
— Будь добра, посмотри, что там в ящике? — просит Артём.
— Сейчас, сейчас, — говорит она, не в силах оторваться от печки. — Схожу, трудно разве? Только все равно там ничего, кроме газет, нету.
Артёму запрещено выходить на улицу, и Машенька достаёт ему из почтового ящика газеты. До сих пор Артём не теряет надежды, что Таня напишет, но пока — Маша права — приходят одни газеты.
Девчонка распахивает заиндевелую снизу дверь. В избу обрадованно врывается облако морозного пара. Артём слышит, как её валенки шлепают по коридору, хлопает ещё одна дверь. Кто знает, вдруг сегодня вместе с газетами в синий почтовый ящик упало письмо. Не может быть, чтобы Таня так и не написала. Одно — единственное письмо. Всего два слова и адрес. Он сразу же все бросит и помчится к ней. Хоть на край света!
— Вот вам «Известия», — кладёт на одеяло газету Машенька. — Да не переживайте вы, Артём Иванович… А что, если вам бороду сбрить? Может, вы без бороды будете ещё симпатичнее?
— Отстань ты от меня со своей бородой, — делает вид, что сердится, Артём.
— Борода — то ваша! — смеётся она.
Чудесная эта девочка Машенька! Если бы не она, Артём пропал бы со скуки. Прибежит из школы, подметёт, печку затопит, сварит картошку, чай вскипятит и посуду вымоет. А заодно и все школьные новости выложит. Одно удовольствие смотреть, как у неё все это ловко получается.
Затолкав в печку сухие сосновые поленья, Машенька выпрямляется и хозяйским взором окидывает прибранную комнату.
— Дров ещё надо принести! — вспоминает она и, надев Артёмов ватник, уходит в сарай. Артём знает, что с охапкой ей ни за что не открыть дверь. Чувствуя лёгкое головокружение, встаёт с кровати и подходит к порогу. Услышав её шаги, распахивает дверь. Машенька боком пролезает с огромной охапкой поленьев. Глаза её делаются большими, губы сурово сжимаются. Покачав головой, она с грохотом опускает поленья на железный лист у печки. Стряхнув с ватника труху, укоризненно смотрит на Артёма.
— У вас ведь сотрясение мозга! — упрекает она. — Вам ещё три дня вставать нельзя… А ну, быстренько в постель!
— Смотрите, какой командир выискался! — Артём все — таки укладывается и натягивает на ноги плед.
— Встанете — голова закружится… и грохнетесь на пол, а уж тогда сразу и рана откроется. Выйдет из вас вся кровь, и умрёте на полу.
— Для чего это ты мне на ночь глядя такие страсти рассказываешь?
— Чтобы не вставали, — говорит Машенька.
Надев своё пальто и повязав на голову пуховый платок, она с минуту крутится у буфета, вставая на цыпочки и заглядывая в мутное стекло. Прихорашивается, хотя до дома — то всего два шага.
— И что у вас за дом, Артём Иванович! — всякий раз возмущается она. — Как же можно жить без зеркала?
— Зачем мне зеркало? — усмехается Артём. — На голове волосы короткие — ладонью пригладил — и готово, бороду не брею… Девушки меня все равно не любят.
— Это уж вы зря, — возражает Машенька. — Очень даже многим вы нравитесь. Пришли бы как — нибудь на танцы, вас обязательно пригласили бы на дамский вальс. Я бы первая пригласила.
— Я думал, ты только с Людкой Волковой танцуешь…
— В прошлый раз меня Васька Лапшин пригласил… Только он плохо танцует: все время на ноги наступал. А вот Петька Иванов хорошо танцует…
— А тебя Петька не приглашает? — подзадоривает Артём. Ему не хочется, чтобы она уходила.
— Я бы и сама с ним не пошла, — дёргает плечиком Машенька. — Он во время танца прижимается…
— Откуда ты знаешь? Ты ведь не танцевала с ним.
— Что я, слепая? И потом девочки говорят. Из нашего класса никто с Петькой не танцует.
— Игнорируете, значит?
Машенька уже не слушает. Она стоит у картины, накрытой холстом, и умоляюще смотрит на Артёма:
— Можно?
— Любуйся на здоровье, — разрешает Артём. — Можешь даже на стенку повесить.
Этот её законченный портрет притягивает девочку, будто магнит. Она осторожно поднимает холст и отступает в сторону. Лицо её становится очень серьёзным, голова склоняется набок. Так, не шелохнувшись, она долго смотрит на картину. Пухлые губы её шевелятся, слышно, как она шепчет: «Господи, какая красивая, как артистка… Глаза — то, глаза, так и светятся… А веснушки к чему? Я это или не я?!»
Повздыхав и загрустив, Машенька закрывает картину и, попрощавшись, уходит домой.
И Артём снова один. Впрочем, ненадолго: через час с бидоном в руке пришёл Женя. На голове видавшая виды солдатская шапка — ушанка, зимнее пальтишко, из которого давно вырос, на ногах — серые валенки с кожаными заплатками на задниках. В сенях Женя долго шаркал по полу валенками, слышно, как голиком обметал с них снег.