— Мамка молока прислала, — ещё с порога простуженным голосом сказал он. — Лучше стало вам?
— Раздевайся, — предложил Артём.
Женя тоже приложил руки к белой печке, синим глазом покосился на Артёма. Из просторного ворота коричневого свитера торчала его тонкая шея.
— Прочитал я книжки, что вы мне дали, — сказал он. — Ну, которые про живопись и рисунок — все понятно, а вот когда про художников читал, очень я расстроился… Жалко мне этого… Ван — Гога. Столько работал, а жил в нищете… Почему же люди сначала не понимают картин, не берут их, а после смерти художника платят за эти картины громадные деньги? Для того чтобы стать знаменитым, нужно поскорее умереть?
— Ван — Гог, Тулуз Лотрек, Дега, Гоген — это художники новой школы. Их картины резко отличались от привычной классической живописи, а все новое, особенно в искусстве, не сразу пробивает себе дорогу. У таких художников — революционеров в живописи, как правило, трудная, иногда трагическая судьба. Нужно неистово верить в себя, в свою работу, чтобы, несмотря на непризнание, насмешки, нищету, оставаться художником и работать, работать…
— Я бы хотел поглядеть на картины Ван — Гога, — вздохнул Женя.
— Ты был хоть раз в Ленинграде?
— Только на открытках видел да в кино, — ответил Женя. — Ух, красивый город!
— Хочешь, на каникулы махнём туда? — предложил Артём. — Сходим в Академию, в Эрмитаж, Русский музей.
— Вы это правду, Артём Иванович? — даже не поверил в такое счастье мальчишка.
— Если мать не пустит, я с ней потолкую…
— Что вы? С вами пустит, это точно!
Женя покрутился по комнате, сбегал в сарай и тоже принёс охапку дров. Глаза его возбуждённо блестели, видно было, что ему хочется с кем — нибудь поделиться этой радостной новостью.
Артём не стал его задерживать. На пороге Женя обернулся и спросил:
— На машине поедем?
— Если после таких морозов заведём.
— Заведётся как миленькая! — убеждённо сказал Женя и отворил дверь. Когда холодный пар рассеялся, мальчишка все ещё стоял на пороге. — Артём Иванович, когда поедем, можно я сяду рядом с вами? На переднем сиденье?
— Хоть за руль, — улыбнулся Артём.
4
Обычно сумерки приходят в дом крадучись, незаметно. Долго алеет сквозь оконную изморозь ранний закат, по белому боку русской печки медленно ползёт к потолку неровный красный ромб. Он бледнеет, стирается и наконец уползает в узкую щель. Снег в яблоневом саду голубеет, синеет, от черных заиндевелых деревьев исходит мерцающее серебристое сияние. Разноцветные огоньки вспыхивают на снегу, на заборе, на электрических проводах. Это над лесом взошла полная луна. Будто пушистыми шарфами окутана она в эти морозные дни. Чуть правее станционной башни ярко загорается Венера, пуская в глаза тоненькие, как спицы, лучики. Час — полтора погуляет она по остекленевшему от лютого мороза небу и также внезапно, как появилась, исчезает. А в дом вползают длинные лунные тени. Печка отступает в угол и вроде бы становится меньше, стушёвывается некрашеный пол, сливается со стеной дверь, только медная ручка блестит. А по светлому потолку бегут и бегут трепетные тени.
Можно включать свет. Длинная зимняя ночь пришла.
Нынче все было не так. Не алел мимолётный закат на окнах, не бросали тень на голубой снег яблони. Как — то сразу, без перехода, стало темно. Печка прогорела, и на пол через прикрытую чугунную дверцу выкатился красный уголёк. Уголёк мерцал, потухая, подёргивался пеплом. Артём поднялся с кровати и, присев перед печкой на свою любимую скамейку, сделанную Гаврилычем, стал заталкивать в пышущую жаром пасть поленья. Они вспыхнули сразу, весело, с треском. Загудело, заклокотало в дымоходе. Наверное, из трубы на крыше в небо роем полетели искры. Артём не стал включать свет. Красноватый, дрожащий отблеск освещал кухонный стол, подоконник. На медном дедовском самоваре заблестели, заиграли выбитые на круглом брюхе медали. Отодвинувшись подальше от сильного жара, Артём стал смотреть на огонь.
В избе тепло и тихо. На стене мерно тикают ходики. Там, в Ленинграде, в своей неуютной холостяцкой комнате с окнами на Литейный, он когда — то мечтал вот так, как сейчас, сидеть у раскалённой печки в деревенском доме, занесённом по самые окна снегом… Или это ему снилось длинными зимними ночами? Чувствует ли он себя счастливым? Да, ему хорошо, спокойно. И работается неплохо. Вот закончил Машин портрет. Это удача. Трудно, конечно, самому по достоинству оценить свою работу, но ведь есть чутье. А чутье подсказывает, что это удача. В углу — мольберт с незаконченным портретом Гаврилыча, но об этой работе говорить ещё рано… Что — то ускользает от него в этом человеке. Колоритное, умное лицо, есть характер, а вот чего — то не хватает в портрете… Чего — то! Пожалуй, самого главного — души! Если Машенька живая, того и гляди весело рассмеётся, то Гаврилыч пока дремлет… Хорошо Артёму, но до счастья далеко. А что такое счастье? И бывает ли оно полным? Помнит ли Артём хотя бы день, когда он был бесконечно счастлив?
Помнит. Это было, когда вернулся из армии и поступил в институт. Потом пришли сомнения, неуверенность в себе… Счастлив был он и летом на земляничном острове. А потом он почувствовал, что Таня другая, и пришли злость и разочарование. Счастливым и уверенным он чувствовал себя до приезда Алексея с девушками, когда встречал и провожал Таню в Голыши. А потом… Лучше не вспоминать! Наверное, в этом и смысл жизни, чтобы счастливые дни перемежались с беспокойными. Радость и горе. Надежда и разочарование. Успех и неудача… Иначе человек потеряет вкус к счастью, радости. Недаром говорят, что только в сравнении с несчастьем познаётся истинное счастье…
Где она сейчас? Может быть, тоже сидит у горящей печки и думает о нем?.. В одну ночь решить все: бросить школу, дом, наконец его, Артёма. Даже не поговорить перед отъездом! Вот это характер! Почему же он, зная её, не был все — таки до конца откровенен? Таня рассказала ему всю свою жизнь. Все, что может рассказать удивительно искренний и честный человек. Она была вправе от него ожидать того же, а он смолчал… Или хуже — скрыл.
И как Артёму не было горько, где — то в глубине души он не верил, что это все. Он каждый день ждал письма. Чувствовал, что рано или поздно оно придёт. Просто не может не прийти.
Где — то наверху в трубе протяжно завыло, из печи длинным языком выплеснулось яркое пламя и по — змеиному снова втянулось в опалённую кирпичную утробу. Артём подошёл к оттаявшему наполовину окну и увидел, как вьюга, будто гигантский пастуший кнут, закрутила длинный снежный хвост и хлестнула по стёклам. Вот почему сегодня так быстро потемнело: вьюга! Тёмное небо будто вымощено пухлыми растрёпанными подушками, испещрённую автомобильными шинами дорогу начисто вылизывает позёмка. У соседа с забора птицей взмыл в мглистое небо мешок из — под отрубей. Затарахтела в дымоходе чугунная задвижка, мягкая снежная лапа упруго застучала по звякнувшему стеклу. Уже не один хвост, а десятки, сотни хвостов закрутились, завертелись вокруг водонапорной башни, белых домов, яблонь в садах. Вьюга спиралью закручивалась на дороге, расшатывая заборы, телеграфные столбы, и с воем уносилась в низкое лохматое небо. На разные голоса застонало, завыло, засвистело за окном. И вот уже не видно соседних домов, яблонь, башни — все исчезло в пляшущей снежной круговерти.
Артём стоял у гудящего окна, за которым бесилась вьюга, и чего — то ждал.
Глава восемнадцатая
1
Как — то в сельпо Артём увидел в очереди Володю Дмитриенко. Была суббота, и мужички, толкуя о разном, толпились у прилавка. Володя чинно стоял в самом конце. Высокий, плечистый, он выделялся. На выбритых щеках здоровый румянец. Пыжиковая шапка сбита на затылок. Володя в черном полушубке и новых фетровых бурках с завёрнутыми голенищами. Артём так и не имел возможности поблагодарить его за неожиданную помощь. Кто знает, не подвернись тогда на Горбатом карьере Дмитриенко, и замёрз бы Артём под сосной в сугробе.
Артём стоял за хлебом и подсолнечным маслом, однако, когда подошла очередь, взял бутылку «Столичной».