— А зачем тебе, Гаврилыч, нужно было к нему в гости — то идти?
Плотник подогнал раму, точными ударами вбил несколько блестящих гвоздей. Слез с лестницы и наморщил лоб. Так всегда он делал, если что — либо его озадачивало.
— Пользы — то от милиции я, понятно, никакой не имею… — помолчав, сказал он. — Человек я выпивающий, надо же представиться по начальству… Лучше сам, чем люди представят. Бывает, наговорят такого, что другому и во сне не приснится… Особливо бабы. На что мы с Юркой приятели, а попадись я на пьяном деле — без звука отправит в район. У него мотоцикл с коляской в сараюшке стоит. Я её ему и поставил, сараюшку — то. Погрузит в свою трещотку, и покедова! А там, в суде, разговор короток: десять, а то и пятнадцать суток схлопочешь, и отрабатывай казённые харчи.
— И ты отрабатывал?
— Было дело, — скромно сказал Гаврилыч. — Как где какая пьянка, черт — те знает, я всегда почему — то оказываюсь поблизости. Ну, меня и загребают в свидетели… Все как на духу выложу. Раза два на товарищеском суде выступал. И милиция довольна, и мужики не в обиде. Другой невесть чего наплетёт по своей дурости, а я завсегда говорю по совести… А истина в таком деле, она, брат, всем по сердцу. В прошлом месяце у сельпо Ванька Дудкин ни с того ни с сего — хрясть меня бутылкой из — под красного по черепушке! Я голову — то немного отвернул, и попало в аккурат по уху. Тут бабы — они за хлебом стояли — шум подняли, крик. У меня кровь хлещет. Как раз подвернулся и Юрка. Дудкина за шкирку и в эту самую комнатку с телефоном. И меня, как пострадавшего. «Бил тебя Дудкин по голове бутылкой?» — спрашивает Юрка. «Нет, — ответствую я, — такого не было». Потому как врать и воровать я смолоду отучен.
«У тебя же кровь!» — сердится Юрка.
«Так не по голове ж меня ударил, а вскользь по уху», — отвечаю я. А это большая разница. По черепушке тюкнут — дурачком можно заделаться, а ухо что? Лоскут кожи. Видимость одна. Я знал одного, так ему, маленькому, свиньи оба уха отгрызли, и ничего, живёт, не тужит. Вот только в армии фуражку носить не мог — все время на глаза сваливалась. Когда уши есть, так они вроде тормоза, поддерживают фуражку — то…
— Бог с ними, с ушами, — улыбнулся Артём. — Ну и что дальше было?
— Так Юрка и записал в протокол. Не по голове, значит, а по уху. А на другое утро, я тогда кухню в детском садике ремонтировал, приходит Ванька Дудкин. Рожа красная, глаз от земли не оторвать. Кепку снял и Христом богом прощения просит. Юрка, говорит, послал. Как Гаврилыч, дескать, решит, так и будет. Его ухо пострадало — он пусть и наказание тебе придумывает. Скажет на десять суток — на десять и посажу. Простит — так и быть, и я на первый раз прощу. Вот какой наш участковый справедливый человек! Ну, я, как водится, отчитал его, забулдыгу несчастного. Не можешь пить — не пей. Иль заберись дома под одеяло и дуй хоть до второго пришествия, а на люди не моги морду свою разбойничью показывать… Ежели кажинный гражданин будет тебя бутылкой по голове бить, тогда на нашем погосте мест на всех не хватит… В общем, снял с него стружку и отпустил с богом… Не со зла ведь он. Нашло затмение на человека. Я ж его, Ваньку Дудкина, сто лет знаю… Клялся — божился, сукин сын, что в рот больше не возьмёт до получки, а сам через час прибежал с пол — литрой… Меня, значит, угостить. На радостях. Ну, как было не уважить человека?..
3
На обед Гаврилыч уходил ровно в час. Причём ему не нужно было смотреть на часы, которых у него никогда и не было. Время он чувствовал, как сам говорил, животом. Сегодня, уходя обедать — жил Гаврилыч на соседней улице, что упиралась в болото, — сказал, что после обеда задержится. Обычно он не докладывал. Гаврилыч любил свободу и сам себе был начальник. Случалось, запивал на два — три дня. Потом приходил тихий и несчастный. Озирался все время на калитку, как будто опасался, что вот — вот придёт его лучший друг участковый Юрка и увезёт на своём мотоцикле в районное отделение милиции.
Так страдал он с полчаса, охал, стонал, держался за голову и говорил, что в ней тяжёлый утюг. Хочешь повернуть голову, а утюг не даёт, возвращает её в первоначальное положение. А язык во рту, будто точильный брусок, едва ворочается и царапает. Слёзным голосом Гаврилыч просил на бутылку красного. Не опохмелившись, он не мог начать работу. В магазин Артём не пускал Гаврилыча. Там дружки найдутся, и снова понеслось! Сам шел в сельпо и брал бутылку вермута. С неделю они вдвоём исправно трудились, иногда дней десять. А потом плотник мрачнел, становился раздражительным. Правда, недовольство своё он срывал на ни в чем не повинных досках да брёвнах. Все чаще заговаривал с прохожими, дымя цигарку за цигаркой. В такие дни Эд держался от хозяина подальше, хотя Гаврилыч никогда на собаку голос не повышал и тем более руку не поднимал. Деликатный пёс, чувствуя настроение хозяина, просто не желал попадаться на глаза. Лёжа где — нибудь в тени, дремал, изредка вскидывал голову, пристально смотрел на Гаврилыча, шумно и тоскливо вздыхал: дескать, сочувствую, но помочь ничем не могу.