— Хочешь, расскажу про себя? — предложила она и, не дожидаясь ответа, продолжала: — Мои родители погибли в войну, а мы воспитывались в детдоме… Я даже не знаю своей настоящей фамилии. И никто не знает. Лизе было пять лет, когда нас подобрали у разбитого эшелона после бомбёжки, а мне год. В детдоме были очень добрые люди, они подарили нам роскошную дворянскую фамилию — Милославские. А могли ведь и по — другому назвать. Например, Лошадкины или Блохины.
— А фамилия Тимашева тебе нравится?
— Милославская лучше.
— Таня Милославская, — очень проникновенно сказал Артём, — я тебя люблю.
— Не говори так… Тот, кто легко произносит это слово, не может любить.
— Неужели ты думаешь, что я часто это говорю?
— Когда я училась в третьем классе, к нам прислали новую воспитательницу. Длинную, худую, нос крючком… Мы её прозвали Кочергой. Десять раз на дню она говорила нам: «Дети, ну что вы за черствый народ? Думаете, мне хочется вас наказывать? Неужели вы не видите, как я вас люблю?» А сама наказывала на каждом шагу. И это ей доставляло удовольствие. По лицу было видно. Когда наказывала, всегда улыбалась, а нос её упирался в верхнюю губу. Это она настояла на том, чтобы мою сестру перевели в другой детдом. Кочерга считала, что Лиза плохо влияет на наш класс. Когда сестру увезли в другой город, я впервые научилась ненавидеть. Однажды Кочерга по привычке сказала мне: «Таня, я ведь люблю тебя…» Я ей ответила: «А я вас ненавижу!» Все в детдоме заметили, что у меня переменился характер, я стала скрытной, недоверчивой, и у меня не было подруг… И вот на экзаменах, увидев рядом так много незнакомых людей, я даже растерялась… Почему я тебе все это говорю?
— Мне очень интересно, — сказал Артём.
Но она замолчала, глядя на узкое выбитое шоссе. Они ехали мимо колхозных полей и небольших деревушек. На обочинах разлеглись замшелые валуны. Увидев впереди узкую просёлочную дорогу, Артём свернул на неё. Остановился в густом кустарнике, подмяв под радиатор ольховый прут, и выключил мотор. В высокой траве желтели ромашки, гудели пчелы, трещали кузнечики.
— Я в Москве часто вспоминала наше озеро… — сказала Таня.
Артёму было очень приятно, что она назвала его «нашим озером». Они вышли из машины, и лесная тишина обступила их со всех сторон. Где — то в стороне, невидимый в солнечном свете, тоненько звенел жаворонок. Там, за кустарником, колыхалось пшеничное поле. Артём прижал её к себе и поцеловал. Губы её были твёрдыми и холодными и не сразу оттаяли. Как — то робко и неумело она положила ему руки на плечи и, откинув голову, закрыла глаза.
— Ох, Артём, милый… — шептала она. — Мне очень хорошо сейчас. Ты злишься, когда говорю, что я не твоя… Ну скажи, что я твоя? Чья же ещё я? Конечно, твоя… Твоя, а ты мой, да?..
Это было три дня назад. Потом все снова началось, как тогда после земляничного острова: два вечера Артём стоял под её окном, но Таня не вышла. Когда он приходил, она гасила свет и укладывалась спать — он слышал через открытую форточку шлепанье босых ног, скрип кровати. Он негромко, но настойчиво звал её — Таня молчала. Артём злился, затаптывал в землю окурки и уходил.
И вот сейчас, неподалёку от её дома, у сельпо, стоял мотоцикл, а кудрявый Володя с длинными бачками был в гостях у Тани.
3
Артём спустился с крыши. Гаврилыч уже вернулся и постукивал молотком. Он заканчивал перегородку на кухне. Эд, отворив калитку, потрусил в сторону станции, останавливаясь и обнюхивая заборы и камни. Артём не стал заходить в избу, снял в сенях с гвоздя продуктовую сумку и отправился в сельпо. По дороге он подумал: «Может, тоже взять бутылку и присоединиться к ним? Весёлая цолучилась бы компания…»
Улица, на которой стоял его дом, была центральной. Тут и поселковый Совет, и клуб, оба магазина, автобусная остановка и на пригорке — зубоврачебный кабинет. Один раз в неделю в этом же кабинете стриг и брил смеховцев приезжий парикмахер. Вечерами, после танцев, по этой улице гуляла молодёжь и громко распевала под гитару.
Не доходя до магазина, Артём услышал пронзительные женские голоса. Посередине дороги вцепились друг в друга две женщины. У дома напротив, подперев щеку рукой, на них с удовольствием смотрела дородная Степанида, та самая, которую судили за чужую курицу. На земле у забора сидел голубоглазый симпатичный парень и не спеша сворачивал цигарку. Неподалёку, на дороге, стоял его самосвал.
— Чтоб ты высохла в щепку, чертова потаскуха! — кричала высокая худощавая женщина, таская за волосы другую — маленькую, вёрткую, чуть помоложе. — Чтоб лопнули твои бесстыжие бельма!