Когда Петер распахнул дверь и остановился на пороге, на какую-то секунду люди примолкли, но тут же все пошло по-прежнему. И, пожалуй, больше всех бушевал Васька. Хрипло дыша, он стучал кулаком по доскам кровати и матерился. А глаза у Васьки были дикие и даже бешеные.
— Дай мне выздороветь… Я его, гада… Я его… Вот ты у меня узнаешь!
Петер никак не мог разобраться в происходящем. Но интуитивно понял, что в этом скандале повинен больше других Васька Панков. Он заварил кашу.
Виртуозно выругавшись еще раз, Васька закашлялся, бросил на Петера короткий, извиняющийся взгляд. И спустил босые ноги с кровати.
— Выйдем на улицу, — сказал он.
Тропка провела их через заросший бурьяном двор, и они оказались в небольшом саду, где, кроме яблонь и вишен, буйно росли крыжовник и малина. Васька цепко ухватился рукой за сук старой, развесистой яблони. Очевидно, давала себя знать слабость.
— Ругал Родину, гад, — сказал он. И Петер заметил, как у Васьки мелко запрыгала челюсть.
— Кто?
— Фельдшер тут у нас был. Прогнали мы его перед тобой. Ну и сука! Говорит, что русские не могут править страной. Мол, ею правили то варяги, то немцы. Я ему, гаду, дам!
Будет он у меня знать историю на пятерку, не хуже, чем сам Федор Ипатьевич, — тяжело дышал Васька, глядя в глубокую синеву неба.
С момента пленения ребята еще не говорили друг с другом. А такой разговор был необходим им обоим. Только Ваське мог сказать Петер обо всем, что его мучило в эти дни. Из всех пленных только Ваське доверял он целиком.
— Ну что, Вася? — осторожно спросил Петер, стараясь подавить тревогу, звучавшую в его голосе.
— Влипли мы, как щенята, — глухо ответил Васька, переводя взгляд на бинты, опутавшие его грудь и руки. — И выход один: отрываться надо отсюда.
— Куда?
— К своим. Где-нибудь спрятаться в кукурузе и ждать наших, — предложил Васька. — Только надо выждать, когда начнется наступление.
— Ты хоть как-то оправдаешься. Ранен, мол. Был без сознания. А что скажу я? — упавшим голосом произнес Петер.
— Ты правильно загнул фрицам про отца. Я подтвердил… Не бойся. Выходили же люди из окружения — и ничего. Ну пусть в штрафной батальон посылают.
— Пусть, — согласился Петер.
И они молча постояли некоторое время и пошли к хате, через открытую дверь которой слышался уже спокойный говор. Со стороны лагеря тоже доносились какие-то звуки. Не то кричал кто-то, не то били в рельс.
Пообещав назавтра снова прийти в лазарет, Петер распрощался с Васькой. Хутор ожил. С термосами и ранцами шли немцы на военную кухню. Под скрипучие напевы губных гармошек занимались физзарядкой и прямо на улице, на глазах у всех, справляли большую и малую нужду.
Батурин, первым из перебежчиков встретивший Петера, сказал, что сегодня их поведут рыть окопы и строить блиндажи. Немцы не намерены отступать, но на всякий случай, из тактических соображений. Есть приказ самого генерала Холидта.
— Тут они хотят отомстить красным за Сталинград.
— Слушай, Батурин, — не выдержал Петер. — А ты-то какого цвета?
Батурин ухмыльнулся, покачал головой:
— Я-то? А я никакого. Бесцветный. Уж так меня полоскала советская власть, что и цвет потерял.
Петер все острее ненавидел Батурина, этого фашистского прихвостня. И, чтобы не выдать себя, старался не смотреть на него. Петеру казалось, что Батурин прочитает на его лице все самые сокровенные думы. Прочитает и донесет гауптману.
Окопы, которые предстояло рыть перебежчикам, составляли вторую линию глубоко эшелонированной обороны противника. Эта линия укреплений проходила по берегу небольшого притока Миуса — реки Крынка. По восточному склону холмов, господствовавших над местностью, тянулась цепочка траншей, пулеметных гнезд и блиндажей. В цепочке не хватало лишь нескольких отдельных звеньев, их-то и нужно было создать. Напуганные июльским наступлением советских войск, немцы спешили с этой работой.
Когда вторая команда прибыла на место, там уже работала немецкая саперная часть. Одни солдаты орудовали кирками и лопатами, другие сооружали перекрытия блиндажей и дзотов. Завидев приближающуюся колонну, саперы, чумазые и потные от жары, весело загалдели и устроили перекур.
Пока перебежчики разбирали брошенный немцами шанцевый инструмент, Петер огляделся. На много километров вокруг лежала унылая степь. Дождь, который шел вечером и ночью, не напоил ее вдосталь. Верхний слой почвы был уже сухим — такой зной установился с раннего утра.