Алеша опустился на свое новое место и огляделся. Справа от него сидела девушка в голубой блузке. Она внимательно читала — строка за строкой — программу спектакля, и черные-черные ее глаза вспыхивали и гасли. И было в этой удивительной игре света что-то южное, знойное.
— Я не могу понять, играет ли Вершинский. Вчера он играл. А сегодня не отмечен в программе ни он, ни его дублер, — вдруг сказала девушка, слегка наклонившись к Алеше.
Алеша слышал об артисте Вершинском, недавно приехавшем в театр откуда-то из Сибири. Но он ничего сейчас не мог ответить девушке. Он лишь неопределенно пожал плечами.
А минуту спустя, преодолев робость, Алеша спросил у нее:
— Не вы продали билет моему дружку?
— Может, и я. А какой он, ваш дружок? Высокий в синей куртке, да?
— Точно. И его зовут Костя.
— А где же он? Понимаю. Он купил билет для вас, — сказала она, разглядывая Алешу.
— Мы поменялись местами.
— Вы плохо видите? — поинтересовалась она.
— Видим мы оба прекрасно, но я оказался рядом с его девушкой.
— И они вас выжили? Это ж возмутительно! — уголками рта улыбнулась она.
— Да что вы!.. Я сам, — не поняв шутки, сказал Алеша.
— И я сама. Не пришел мой знакомый. Он у меня опер, жуликов ловит, — доверительно прошептала девушка. — Наверное, и сегодня кого-нибудь караулит. Вот и пришлось продать билет. Давайте я буду шефствовать над вами.
— Пожалуйста, — неуверенно сказал Алеша, еще не зная, что за шефство предлагает ему соседка.
— Вы и в антракте держитесь со мной. А зовут меня Мара. Смешное имя, правда? Мне оно не по душе, но что поделаешь…
Распахнулся занавес, и они прекратили так неожиданно завязавшийся разговор. Затаив дыхание, Мара смотрела теперь только на сцену. Да, да, она совершенно забыла о существовании Алеши. Но Мара вдруг схватила его за руку:
— Вершинский! О! Как он играл вчера! Он великолепен в этой роли!
И полчаса спустя она снова заговорила с Алешей:
— Мне нравится Вершинский. Он потрясает. Вы обратите внимание на его жесты! Но я ничего не скажу ему. Как вы думаете, это хорошо или плохо?
— Что? — спросил Алеша, несколько удивленный ее откровенностью.
— Я трусиха. Вдруг да не понравлюсь Вершинскому, и он отнесется ко мне, как ко всем прочим своим поклонницам. Ведь может так быть?
— И что же? — понижая голос до шепота, потому что соседи стали неодобрительно поглядывать на них, снова спросил Алеша.
— Я боюсь. Мне хочется стать артисткой, а вам? Вам не хочется? Кстати, как вас зовут?
Алеша ответил. Мара сказала, что имя у него хорошее. А что Алеша тоже хотел бы работать в театре, это совсем здорово.
— Только в драматическом, — заключила она и снова смолкла.
В антракте Мара попросила Алешу показать ей Костю и его девушку. Алеша показал. И когда Костя и Влада, которые вместе со всеми ходили в фойе по кругу, приблизились, Мара вызывающе сказала, чтоб они услышали:
— Кому-то нужно быть вместе, но мы-то тут при чем? — И смело, как самого близкого, взяла под руку Алешу.
Никто из девушек никогда так не поступал с Алешей. Она как принцесса из сказки. Нет, не из сказки, она из стихов Блока. Ведь это он сказал о Маре: «и слезы счастья душат грудь»…
Вера увидела Мару рядом с Алешей. И заерзала на стуле. А Мара круто повернулась к Алеше и спросила:
— А это не ваша знакомая? Она к вам с интересом, но ей предстоит дальняя дорога в одиночестве, — голосом цыганки-гадалки добавила она. — Вы ведь не пойдете провожать ее. А вы где живете?
— Я? Далеко. В Шанхае, — ответил он, думая о Вере. Если бы в самом деле Алеша нравился ей!
— За саксаульной базой? Да? Вот видите как, Алеша… Значит, нам судьба идти вместе, — обрадовалась Мара. — Без опера я хоть и не очень, но все-таки трушу.
Спектакль окончился уже в первом часу ночи. Трамваи не ходили.
Ночь была синей. В арыках искрилось золото. То же золото лежало на мостовой, на тротуарах, у самых ног Мары.
Может, и не было волшебства. А в садах распускались ночные фиалки и яростно стучали кастаньеты. «А голос пел: ценою жизни ты мне заплатишь за любовь!»
— Мара, ты читала Блока?
— А кто это? — спросила она.
— Поэт. Он писал о тебе. Тебя еще не было, а он писал.
Мара негромко засмеялась, и, как показалось Алеше, была в ее смехе печаль.
— Никто обо мне ничего не писал и не напишет! — она встрепенулась и, раскинув руки, рванулась в огневом танце и запела:
И опять засмеялась, только теперь уже по-другому: звонко и весело, как смеются счастливые. И бросила руки на Алешины плечи, и заглянула ему в глаза своими темными глазами.