— Ты в десятом? И я была бы в десятом. Школу б окончила. Да ничего у меня не вышло. Отца убили на Хасане, мать болеет… А я на кондитерскую устроилась. Конфетами от меня пахнет. Сладкая я…
А когда спустились по крутой тропке к арыку, и одолели шаткий мостик в одну плаху, и остановились у саманного домика, где жила Мара, она сказала:
— Ты заходи ко мне. По вечерам. В карты с сестренкой поиграем да с опером. В шестьдесят шесть. Сестренка у меня двоюродная. Заходи. И не смей дружить с той. Я лучше ее. Лучше ведь?
— Да, — в тон ей ответил Алеша. Он сейчас готов был поклясться чем угодно и перед кем угодно, что Мара — самая необыкновенная девушка.
Алеша пел по пути домой. Он не слышал ворчания бабки Ксении, открывшей ему дверь. Он не стал зажигать света и ужинать. Он долго не мог уснуть, и бессонница не была ему в тягость.
Хлопотавшая у грядок тетя Дуся первой увидела Алешу. Она выпрямилась, вытерла о фартук испачканные землей натруженные руки и не спеша подошла к крыльцу, где стоял Алеша.
— Опять в горы? — спросила она, здороваясь. — Я послала Костика в магазин за хлебом. Садись, Леша, — показала на табуретку.
— Спасибо, я постою.
— Вчера в театре были?
— Были.
— Костик-то со своей ходил?
— Да.
Тетя Дуся помолчала, с хитрецой поглядывая на Алешу. И он догадался, что Костя ей рассказал о вчерашнем вечере и о Маре.
— Житейское дело, Леша. Разве кто хорошей невесты или жениха стесняется. Вот видишь, ты нашел себе видную девушку. А Костик с Ильей поделить Владу не могут!
Алеша, наверное, должен бы сказать тете Дусе, что у его Мары тоже есть жених, опер. Это бы как-то подняло Костю в глазах матери, которая наверняка завела бы разговор о непонятном времени, когда девки получили такую свободу. Но Алеше хотелось, чтобы о Маре и о нем думали лучше. Мол, какая красивая и полюбила Алешу Колобова.
Вскоре пришел Костя. Он ничего не сказал Алеше о вчерашнем, и это было по-мужски. Костя отдал матери одну булку хлеба, а другую завернул в газету, сходил в кладовку за луком, и они заспешили в горы. Нужно было зайти еще к Ваське Панкову и к Ахмету. Васьки почему-то не было вчера ни в школе, ни в театре, уж не заболел ли. Тогда опять Ахмет не допишет своей картины.
У входа в полуподвал, где жил Васька, их встретила болезненного вида женщина. Они разговорились, и ребята узнали, что это Васькина мать и что Васька не ночевал дома уже две ночи. Где-то пропадает. Он часто не приходит домой по целым неделям.
— Он не слушается меня, — сказала она.
Оставалось надеяться, что Васька мог подойти прямо к Ахмету. Распрощавшись, ребята вышли на тротуар, и когда свернули за угол, Алеша заметил, что за ними увязался шустрый бритоголовый мальчуган лет двенадцати. Всем видом мальчуган говорил, что хочет что-то сказать. Но подойти к ним он почему-то боялся. Они замедляли шаги — он делал то же самое, они поднажимали — и он пускался за ними вприпрыжку.
И лишь когда отошли квартала три от Васькиного дома и поблизости никого из прохожих не оказалось, мальчуган поравнялся с ребятами и зачастил:
— Ваську замели. Уходите! — и поспешно свернул в переулок.
Алеша и Костя переглянулись. Значит, Васька все-таки попался со своими дружками. Это и должно было кончиться так. Дурак Васька, жизнь себе испортил: теперь его в тюрьму или в колонию.
Ахмету постучали в окно, выходящее на улицу. И он тут же показался в воротах, неся в одной руке ящичек с красками, в другой — мольберт и незаконченную картину. Ребята разделили все это поровну, и когда тронулись в путь, Ахмет спохватился:
— А Васька?
Ахмет от души пожалел Панкова. Это еще хорошо, если никого не убили. Месяцев пять назад судили банду, так там и убийства были. И главных бандитов тогда всех расстреляли.
Ахмет вспомнил, что в пятницу утром Васька разговаривал с ним, расспрашивал Ахмета о Китае. Шутя спросил, передавать ли привет китайцам. У него была карта с маршрутом Пржевальского.
— Может, разберутся и выпустят. Может, он совсем ни в чем не виноват, — с надеждой проговорил Костя.
— А картина-то как теперь? — спросил Алеша.
— Набросок есть — нарисую.
В горы пришли только к полудню. Разомлевшие от жары, повалились в тень дикой яблони. И чуть ли не целый час лежали, не двигаясь. А потом Ахмет поставил на мольберт картину, и они втроем разглядывали ее. Еще не были как следует прорисованы голые худые спины людей, еще серым пятном была намечена яма, а руки, спутанные веревками, руки уже бунтовали или покорно ожидали конца. Напрягшиеся каждым мускулом, полные богатырской силы и вложенной в них воли Костины руки не только боролись сами, но звали к борьбе. Это был гимн мужеству и бессмертию. Алешины же и Васькины руки были скорее руками мертвецов, они безвольно обвисли, синие, с желтыми змейками вен.