В сенцах завозилась, заскрипела табуреткой бабка. Без сомнения, она слушала их разговор и сейчас хотела что-то сказать. Она пригнулась, чтобы не стукнуться головой о косяк и прошла к печке, прислонилась спиной к дымоходу.
— Голоду и холоду — всего будет, — со вздохом проговорила она. — А ты, Лешка, не торопись туда. Успеешь. Многие торопились да там и остались.
— Пусть идет. Земля-то она — наша, русская, и нам ее защищать, — сказал отец, — Меня не возьмут, стар я для окопов. Да и Тамарочку с бабкой на кого брошу?
Лежавшая на топчане Тамара отвернула уголок одеяла, что прикрывал от света ее худенькое лицо, и проговорила с недетской тоской:
— Не бросай нас, папа. Пусть уж Леша воюет. Мы его ждать будем.
— Спи! — прикрикнула на нее бабка.
Ночью вдруг налетел ветер, снаружи что-то скрипело и стучало, словно кто-то шарился, пытаясь войти в избушку. Было жутковато и неуютно. Алеше лезли в голову картины войны, виденные им в кино. Но там бомбили мы. А сегодня бомбят нас. Двести убито и ранено.
«Поплатится он за все», — думал Алеша о Гитлере.
Желание узнать что-то новое и поговорить о войне погнало Алешу к Воробьевым. Было обеденное время, и Костин отец — дядя Григорий — был дома. Всей семьей они собрались у репродуктора, который то и дело хрипел и захлебывался. Костя что-то подвинчивал, подтягивал, но все без толку.
Ни слова не говоря, Алеша прошел в комнату и сел на стул. Снова и снова передавали речь Молотова. Передавали Указ о мобилизации и о введении военного положения в местностях, прилегающих к границе.
Страна яростно сопротивлялась. Она поднималась, чтобы переломить хребет фашистскому зверю. Пусть нас потеснили на Белостокском и Брестском направлениях, мы стойко держались на других участках фронта. А кое-где и наступали, рвались вперед.
— Где-то вот здесь и здесь, — Костя ткнул пальцем в развернутую на столе ученическую карту.
— Твоему папке лафа, — сказал дядя Григорий Алеше. — Его по возрасту не возьмут. А наш брат загремит в самую первую очередь.
Костя мрачно посмотрел на отца и кивком показал Алеше на свою комнату. От дяди Григория не ускользнул нетерпеливый сыновний взгляд, и он взорвался:
— Сопляк, манекент какой нашелся! Ты пороху, брат, не нюхал, так еще понюхаешь! Досыта горького хватишь!
Дядя Григорий тоже не нюхал пороху. Но это не мешало поучать других. Он, наверное, не смог бы жить, никого не поучая, — уж таков у него характер.
— Ты отправляйся на фронт хоть завтра! — кричал Косте отец.
Костя не возразил ему, и спор угас. Дядя Григорий еще помитинговал с женой и заспешил на работу.
— Заберут отца. Он у нас еще молодой, — сказала тетя Дуся, и на крупном ее лице не было ни боли, ни сожаления. — Директора хочет просить, чтоб оставил дома.
Ребятам никак не сиделось на месте. Хотелось куда-то бежать и говорить, говорить о войне, о первой сводке, о мобилизации. Алеша предложил навестить Ванька. Но Костя сказал:
— Уж тогда лучше к Владе.
— А чего я пойду?
— Зайдем вместе — вот и все.
— Ну смотри. Тебе виднее, — не очень охотно согласился Алеша.
И вот они шли по улицам, по тенистым аллеям. Им встречались люди, много людей, и они были совсем не такие, как неделю, как два дня назад. С лиц сбежали улыбки. Появилась сухость, озабоченность: что-то теперь будет!
У редакции газеты, где вывешена уже вторая сводка о боевых действиях, волновалась, переливаясь толпа. Говорили, взобравшись на деревянное крыльцо. Работник редакции — худой, растрепанный парень — попытался пробиться через многометровую стену митингующих, но потерял очки и беспомощно махал руками, крепко зажатый со всех сторон.
Ветер пригнал серые тучи. Они клубились, хмурились, обещали дождь. Но люди ничего этого не замечали. Люди ждали известий.
Над головами мужчин, стоявших на крыльце, замаячила чья-то рука с белым листком бумаги.
— Свежая телеграмма, — волной пронеслось по толпе. — Ти-ше!
Человек с телеграммой уперся в перила крыльца. Здесь его видели почти все, он развернул бумагу и принялся читать:
— Экстренное сообщение ТАСС. На сторону Красной Армии перебежал немецкий солдат Альфред Лискоф. Вот что он сказал: «Настроение в народе подавленное, мы хотим мира. Я переплыл реку в ночь нападения. Позади остались Гитлер и его головорезы».
Сообщение принялись комментировать жадно, взахлеб, со светлой надеждой: