От блиндажей роты донесся хриплый голос телефониста: «Волга»… «Волга»… «Я — Иртыш»… «Я — Иртыш»… «Волга»…
Неподалеку кто-то рассказывал, как опаливают убитую свинью:
— Перво-наперво готовь солому. Кабана — в копешку, и разводи огонь. Аж зашкварчит! Но надо, чтобы жару было в самый раз. Мало — не изведешь щетину, много — затвердеет кожа. А паяльной лампой никогда так не обделаешь.
— У нас кипятком свинью обдают и потом дергают щетину, — раздался чей-то робкий голос.
— А у меня в Сибири зазноба объявилась, — сказал ребятам Егорушка. — Прислала письмо заочница, Аграфена Фокина. Выходит, Груня. Мол, желаю переписываться с отважным бойцом и после войны приглашает в гости. Мне это письмо старшина вручил. А я ответик состряпал самый теплый. Выходит, душевный. Груня, пишу, меня ваше письмо очень взволновало, и сам я — холостой. И это даже завлекательно для меня приехать в вашу Ивановку, когда война кончится. А она мне другое письмо пишет. Дескать, дорогой Егорушка, и так далее. Про специальность меня спрашивает. Ежели мне там понравится, то, мол, и работенка будет, в колхозе. А жить к себе приглашала… Ну чего еще солдату надо! Дело теперь за фотокарточкой. Пишу ей, мол, надо поближе узнать друг друга и прошу прислать карточку. А она не шлет. А я снова прошу. И завелась у нас переписка аж с прошлой весны. И так я ничего не получил от нее — в смысле изображения. Да и письма вдруг перестала присылать. Я тогда, долго не думая, написал председателю Ивановского сельсовета.
— Ишь ты! Сообразил, — покачал головой Костя.
— А чего! Раз село, то должен быть сельсовет, а сельсовета не бывает без председателя. Написал подробно. Мол, сообщите мне о судьбе Груни Фокиной. Очень желаю знать. И сегодня ответ пришел от председателя… — споткнулся на слове Егорушка.
— Заболела или что?
— Да нет, здорова. Не очень, но ничего!
— Изменила?
— Да что вы, ребята! По гроб моя!
— Так чего же голову морочишь? — спросил Костя.
Егорушка шумно вздохнул и, немного помедлив, продолжил:
— А то, что Груне моей шестьдесят седьмой годок пошел. И она не писала мне правды, чтобы не разочаровывать меня, когда я послал ей ответ душевный. А письма она сочиняла вместе с учительницей, которую перевели в другое село. Вот так и прекратились письма на фронт. Вот что, ребята, со мною приключилось. Сколько я мечтал об этой самой Груне, если б она знала! Я ее молоденькой, с черными бровями и длинной косой себе представлял. И почему-то в бордовой кофточке из фланельки. На спинке вытачки, короткий рукав, открытый ворот…
— Смотри-ка, он понимает!.. — засмеялся Костя.
— Я ведь учеником был в портновской. На дамском раскрое. Да и в журналах интересовался. Выходит, кое-что и понял. Ох, и обидно, ребята!
Вскоре он ушел. Костя и Петер еще поговорили и понемногу задремали. И показалось им, что их тотчас кто-то разбудил.
— Давайте в траншею. Светает, — сказал, тормоша Костю, рослый боец с противотанковым ружьем.
Костя смотрел на него спросонья непонимающим взглядом.
— Вставать надо, — добавил боец.
В степи было спокойно. Не слышно ни одного выстрела, не всплеснет внизу быстрый Миус. Притихли на той стороне танки. Лишь в утренней тишине еле слышная наплывала откуда-то песня жаворонка. Распелся, дурной. Что ж, если ему нравится, пусть поет.
Солнце поднималось все выше, а фрицы не стреляли и не шли в атаку. А что если все-таки начнут артподготовку?
— Кишка у них тонка форсировать Миус. Это им не сорок первый, — сказал появившийся в траншее Федор Ипатьевич. — Всю музыку они затеяли с перепугу, не иначе. Должно быть, показалось им, друзья мои, что мы вытряхнуть собираемся их из окопов. Вот и создали видимость, что технику концентрируют в балках да к траншеям пристреливаются.
— Неужели, Федор Ипатьевич? — Костя круто повернулся к Гладышеву.
— Точно. Разведка наша на ту сторону ходила. Зарывают в землю танки. Оборону укрепляют. Фрицу сейчас не до жиру.
— Вот гады! А мы не выспались из-за них, — простодушно сказал Костя. — Так ведь?
— Досыпайте.
— Придется, — согласился Петер и побрел к блиндажу.
Костя взвел затвор винтовки и стал ждать, когда над вражеской траншеей покажется черная голова весельчака. Ждать пришлось долго. То ли у фрица не было с утра игривого настроения, то ли он куда уходил. И лишь часов около десяти, когда солнце стало порядком пригревать, длинноносый фриц показал Косте язык. Впрочем, может быть, и не Косте, но тот принял это на свой счет и выстрелил.