За два года войны внешне он почти не изменился. Военная форма сидела на нем так аккуратно и привычно, словно и родился-то Федя в гимнастерке с портупеей и планшеткой.
«Я мало знал его прежде. Ближе к нему был Алеша», — с тоской подумал Костя.
Где он теперь, вихрастый, ершистый Алеша? Велик фронт, и Алеша может быть на любом его километре. Война без спроса разлучает людей, иногда — навеки.
У Кости на глазах погибло немало бойцов. Пожилых и совсем юных. А вот Алешу он представлял себе только живым, будто тот вообще умереть не может. Странно, но это было именно так.
И о себе думал так же. Хотя временами в голове волчком вертелся знакомый мотив:
Впрочем, пуля — еще не смерть. Пуля — это рана, а раны — они далеко не всегда смертельны. Но если пуля попадет в сердце, смерть наступит сразу, почти мгновенно. Некогда будет вспоминать о прошлом, как делается это в кино и в некоторых книжках. За секунду перед человеком проходит вся жизнь? Ерунда. Однако жизнь жизни рознь. Взять хот я бы самого Костю. Ну кого ему вспоминать перед смертью? Владу и мать. Еще Алешу и Илью Туманова вспомнит, пожалуй, да Ларису Федоровну, да еще математика Ивана Сидоровича. А ведь, глядишь, и наберется порядком людей, с которыми накрепко связана Костина судьба. Да, чуть Костя не позабыл про Ваську Панкова. И его непременно вспомнит.
Кстати, нужно поговорить о нем с Федей. Если Федя помог в беде отцу Петера, то почему не поможет Ваське? Ведь кто-кто, а Федя должен знать Ваську, что никакой он не подлец и не предатель.
Но этот разговор Федор Ипатьевич завел сам. Однажды, когда загустели сумерки в окопах, он явился в блиндаж к ребятам, улыбающийся, чем-то очень довольный. Краем зажатой в руке пилотки он потер лысину, облегченно вздохнул и сказал:
— Ожидаются важные перемены. Может, скоро снова пойдем вперед.
— Понятно, что рано или поздно тронемся. Какой уж тут секрет, — скептически проговорил Сема.
— Я сказал — скоро. Улавливаешь разницу?
— Скоро — тоже понятие относительное, так ведь? — сказал Костя. — Растяжимое. Как резина.
— Выучили мы вас на свою голову! Ишь, какие грамотные стали! Слова до себя не допускаете, — заворчал Федя. Но это в шутку: в глазах у Феди — озорные искорки. — А беседовал я сейчас с членом Военного совета армии, с генералом.
— Да ну! — воскликнул пулеметчик Михеич, дремавший до этого в дальнем углу блиндажа.
— Дайте попить, — попросил Федя.
Сема нашарил в полутьме фляжку и подал ему. Федя отпил несколько глотков, крякнул и вытер губы все той же пилоткой.
— Ожидаются важные перемены, — повторил он, всматриваясь в бойцов.
Теперь уже ребята с интересом потянулись к нему. Ждали чего-то нового, более конкретного. Может, фронт тронется буквально завтра.
Но Федя только это и знал. И потому тут же заговорил о другом:
— Генерал лично ознакомился с делом Панкова. Я попросил его. От себя попросил и от всех вас.
— Спасибо, Федор Ипатьевич! — вырвалось у Кости.
— Сколько времени Панков был на том берегу? — вдруг сухо спросил Федя.
— Точно не могу сказать, — прикидывая, ответил Костя. — Часов у меня нет. Но, наверное, час или полтора…
— Много, — определил Федя. — Хотя как считать…
Ребята оставляли Федю ночевать, но он заторопился. Он вечно спешил.
Ночью немцы пускали осветительные ракеты да изредка постреливали. Было похоже, что дежурные скучали и подбадривали себя таким образом.
Костя выходил из блиндажа, видел крупные звезды на бархатном южном небе, «люстры» над селом и над Саур-могилой. И слышал, как неподалеку, за поворотом Миуса, нервно частил пулемет.
А может, это стучали звонкие копыта полудиких половецких коней? Галопом пронеслась погоня за князем Игорем, а он уже далеко-далеко, у самого Северного Донца. На краю земли Русской.
Костя любил, эту землю. Она была его родиной. Она взрастила его, сделала человеком. И в горестный для нее час он был готов на подвиг и на смерть.
Костя собирался нырнуть в блиндаж, но его окликнул тревожный голос:
— Кто это?
Костя обернулся и заметил Петера, неторопливо идущего по траншее. Тот тоже узнал Костю.
— Есть закурить? — хриплым голосом попросил Петер и, не дождавшись, когда Костя что-то ответит ему или даст махорки, добавил угрюмо: — Напрасно ты на меня…