— Ладно. Кури. — Костя подал ему кисет. Подал и отвернулся.
И Петер задымил самокруткой, и еще что-то хотел сказать Косте, но тот оборвал его на полуслове:
— Спать хочу, — и шагнул в блиндаж. В нос ему ударило кислым запахом пота.
Прежде, чем снова уснуть, Костя долго думал о Владе. Снова вспомнился тот вечер, когда проводили в Ташкент Илью и Алешу. Она упрекала Костю. Ему и так было больно отставать от друзей. Но что он мог сделать тогда? Да и сейчас Костя не так уж силен, когда нет-нет да и подумает о пуле из Рура, о маленьком кусочке металла.
Это уже что-то новое. Может быть, даже несколько героическое. А имя у Влады прекрасное. И очень жаль Косте, что он не сказал ей об этом. Вообще, он ей не досказал очень многого. Зачем-то копался в мелких обидах, упрекал ее. А нужно было открыться ей, что при одной мысли о Владе Косте всегда хотелось быть умнее и красивее лишь для того, чтобы нравиться ей. Смешно, но он вечерами расчесывал свои непослушные вихры и всю ночь старался спать на спине, чтобы не испортить прически. Он никогда бы не стал носить в адскую жару черного в белую крапинку галстука, если бы не Влада. И прав Алеша: под Пушкина Костя работал тоже из-за нее. Сколько он перерисовал этих крохотных женских головок!
От Влады пришло второе письмо. Она жаловалась на свое одиночество. Ее отец постоянно на службе. Иногда и спит у себя в кабинете.
«И заместителей своих держит он по ночам на работе, — писала Влада.
И потому папа не ходит домой, чтобы заместители не заняли его кресла. Я, конечно, шучу, а он на меня сердится. Говорит, что я ничего не понимаю.
Ты, Костя, не подумай, что люди от фронта прячутся. Напротив — просятся на фронт, а их не пускают. И они сутками не выходят с заводов, делают все, что нужно для победы. И живут трудно».
Ох, эта Влада! И остра же она на язык! Разумеется, кое-что в ее письме преувеличено. Но Костя хотел бы увидеть этих заместителей Владиного отца. И сказать им открыто, что они все-таки трусы, какая бы там необходимость в них ни была.
Конечно, они не сидят сложа руки. И не всем же быть на фронте. Но ходить по краю смерти и работать в тылу — не одно и то же.
Едва Костя уснул, как совсем рядом прозвучал раскатистый голос старшины:
— Питаться, братья-славяне!
И по всей траншее забрякали котелки и ложки, и поплыл аппетитный дух чуть подгоревшей гречневой каши. С молоком бы ее холодным, эту самую кашу! Впрочем, она и так хороша — с бараньим салом или крупноволокнистой американской тушенкой, которую солдаты называли вторым фронтом.
Перекусив на скорую руку, Костя взял автомат и каску и заспешил в окопы боевого охранения. Хотя ход сообщения и был углублен, все ж приходилось пригибаться, особенно в тех местах, которые просматривались с чужого берега. Неровен час — свалит вражеский снайпер. Уже и здесь, на Миусе, был не один такой случай.
Вставало солнце. Его лучи косо ударили Косте в глаза, когда он подсел к завтракавшему в траншее Егорушке.
— Думаешь, выскочит? — спросил Егорушка, чуть повернувшись в сторону Кости.
— Выскочит.
И как бы затем, чтобы подтвердить Костино предположение, правее сада и прибрежных кустов, почти в том месте, где недавно стояло воткнутое стволом в землю противотанковое ружье, над бруствером немецкого окопа появилась черноволосая голова. Она была больше развернута к востоку, и Костя сообразил, что следующий прыжок фриц сделает немного левее.
Костя быстро вскинул автомат и, совершенно позабыв про каску, высунулся из окопа. И послал на тот берег длинную очередь, чуть поведя стволом ППШ. И вдруг показалось Косте, что там, над пригорком, что-то всплеснулось и пропало.
— Готов, — присвистнул Егорушка. — Покойник.
— Неужели? — удивился Костя.
— Это уж точно. Полетела фрицевская душа на небо без пересадки.
— Может, я его не убил, а?
— Все в порядке. А теперь спрячь голову. Не рыпайся. Сейчас они нам такой концерт устроят, что ахнешь!
Вскоре гулко завыли над Миусом и закрякали на нашем берегу тяжелые мины. А потом раз и другой ударили залпом немецкие пушки.
Всю весну и начало лета красноармейцы ожидали наступления. Им было непонятно, почему так долго топчутся на каком-то Миусе они, гнавшие фрицев от Волги многие сотни километров. В марте и апреле командиры говорили, что фронт подтягивает резервы и что вот-вот наши войска пойдут дальше.
Но, вместо этого, все глубже зарывались в землю, а саперы продолжали ставить минные поля и проволочные заграждения. К будничной перестрелке привыкли. А бомбежки и мощные огневые налеты с той и другой стороны стали редкостью.