В списках раненых не было ни Петра, ни Васьки. Вот и все. Значит, остались они на той стороне Миуса.
Федор Ипатьевич опять глядел себе под ноги, а в уголках его выцветших глаз поблескивали горошинки слез. Закуривая, он долго слюнил газету.
Костя молчал, наблюдая за тем, как у входа в блиндаж Михеич начинял патронами диск ручного, дегтяревского, пулемета. Делал это Михеич не спеша, с профессиональной точностью движений. Что ж, пулеметчик — профессия! Михеич не раз под корень косил вражеские цепи. А ведь пару лет назад это был самый мирный человек. Колхозник из-под Ярославля. Из тех самых мест, где когда-то охотился Некрасов.
И вспомнился Косте первый день войны. И лектор на эстраде, что с юмором говорил о Гитлере. Война, мол, дело нескольких недель. А ведь вышло не так, товарищ лектор. А почему не так, этого Костя не знал. Переоценили мы свои силы? Или все-таки решающим моментом была внезапность? Немец застал нас врасплох, и нам пришлось туго. А теперь с такой кровью приходится брать каждый метр своей земли!
— Петька Чалкин родился в горах у афганской границы, — сказал Федя. — Больше года мы стояли там в одном кишлаке, отбивая налеты басмачей. И в тот день курбаши Давлет вырезал наших часовых на перевале и зашел к нам с тыла. Бой был жаркий. Мы едва сдерживали натиск банды. И в этом бою погиб ординарец Андрюхи Чалкина. Петькой звали, как и чапаевского ординарца. Наповал его пулей, в сердце. Мировецкий был парень! Гармонист, плясун. Хотел в артисты подаваться. Талант. В честь ординарца и назвали новорожденного Петькой. А когда Петька стал ходить в школу, Андрюха купил ему баян, чтоб играть учился… Ты дружил с Петькой?
— Дружил. Как все, — негромко ответил Костя.
— Он был славный мальчишка. Только власть губила его. Власть многих губит! Надо быть умным, чтобы голову не потерять.
— Какая же это власть — член комсомольского комитета? — возразил Костя.
— И все-таки власть. Я ведь слышал, как он говорил с вами. Да… Говорил… Характер у Петьки был отцовский, суровый… Слушай-ка, Воробьев. Вот, предположим, тебя ранило. И ты остался там, за Миусом. Что станешь делать?
— Застрелюсь, — твердо, как о само собой разумеющемся, сказал Костя.
— А верно ли это? Кому польза от твоей смерти?
— А ведь позор плена…
Федя не дал Косте договорить:
— Хорошо, Воробьев. А если не застрелишься?
— Нет, я гранату под себя и — конец! Да разве можно иначе?..
— Постой. Предположим, что у тебя нет выбора. Ты остаешься жить. И ты хоть с трудом, но можешь идти. Куда бы ты пошел?
— К своим. Только к линии фронта, Федор Ипатьевич!
— Ну и глупец же ты, мой юный друг! — с усмешкой воскликнул Федя. — Разве раненый, да еще в одиночку, без прикрытия ты смог бы здесь перейти линию фронта? Нет. А пробраться в тыл к немцу проще. Иди в стороне от дороги, добирайся до жилого места. Свет не без добрых людей, приютят. Подожди нашего наступления.
— Так может быть с Петером и Васькой?
— А почему не может? Вполне допустимо. Если они не тяжело ранены или не убиты в бою.
— Конечно, случается всякое, — согласился Костя.
— А ведь мы скоро опять пойдем в наступление. Не век же нам топтаться на этом рубеже. В первый раз не получилось, во второй получится. За битого двух небитых дают.
В степи темнело по-южному быстро. С Миуса тянуло холодком. И вокруг было тихо, так безмятежно тихо, как бывает только во сне.
Через амбразуру в блиндаж тек зеленый свет луны. Земля спала. И казалось, что на многие километры вокруг никого нет.
— Не люблю я такие ночи, — негромко проговорил Егор Кудинов. — Они вроде бы спокойные, а на самом деле подлые. Ежели немец ракет не пускает, значит, немцу темень нужна, значит, что-то он против нас удумал.
Алеша молча слушал Кудинова, представляя себе его хитроватое, подвижное лицо. Мужик он, кажется, ничего, даже веселый, шутник. Алеше лишь не нравилась его странная манера смеяться. Впрочем, он и не смеялся вовсе, а хмыкал. И у хмыканья был определенный смысл: что бы вы, мол, ни говорили, а у меня на этот счет свое мнение, я сам себе на уме.
На передовом НП было еще двое солдат, но они спали у противоположной стены блиндажа. В эту ночь дежурил Кудинов. Он сидел рядом с Алешей. Стоило Алеше лишь протянуть руку — и он коснулся бы Кудинова.
Пахло полынью. Она росла здесь всюду, лезла в каждую щель. Кусты полыни надежно укрывали и сам НП.
Клонило ко сну. Ресницы склеивались, и трудно было снова раскрыть их. Алеша в первую для него фронтовую ночь дежурил вместе с Егором Кудиновым на передовом наблюдательном пункте, у стереотрубы. Да, это уже фронт, самый настоящий.