— Разве это достоинство во время революции?
— Да, пожалуй. Как ни странно… Вы знаете, мексиканцы легко берутся за оружие… Десятки революций за полвека. Вы уже, наверно, знаете — пожилой священник, известный только в своем приходе, Идальго, призвал страну восстать за свободу, и страна восстала… Но когда народ чувствует, что надо подождать, он ждет. А эти славные юноши, которые требуют ухода Хуареса, суда надо мной, проклинают Прието и мечтают о президентстве великолепного Гонсалеса Ортеги, — они не умеют ждать. Они жаждут чуда. Хуарес не тот человек, который показывает фокусы. Он умеет только одно — делать то, что надо. И не обещать того, что не может произойти… Уверяю вас, дон Андреу, я ушел не из-за этого нелепого договора, который мы не могли не подписать, не из-за клеветы, не из-за болезни… Нет… уверяю вас. Я ушел оттого, что устал смотреть в лицо реальности. Я — человек идеи. Я любил и люблю свои идеи — они для Мексики… Но я устал от их несовпадения с реальностью.
Гладкому казалось, что дону Мельчору тяжело держать поднятой свою большую лохматую голову, что он все время делает усилие, чтобы не опустить ее на грудь, не закрыть глаза.
— Скажите, дон Мельчор, есть единые законы политического развития или же…
Окампо поднял руку. Гладкой замолчал. Окампо прислушался.
— Кто-то подъехал к воротам, — сказал он и прикрутил фитиль лампы.
Только сейчас Андрей Андреевич увидел, что взошла луна и стены асьенды матово светились. Галерея, окружавшая двор изнутри, вся была пронизана светом — ни единого темного угла не осталось на ней. Гладкой тоже прислушался. Треск цикад то накатывался, то отступал.
— Нет, показалось…
Андрея Андреевича поразило облегчение, с которым дон Мельчор сказал это.
— Единые законы политического развития, говорите вы, дон Андреу? — сказал Окампо, но взгляд его, обшаривающий сияющую в лунном свете галерею, был пуст. — Да, разумеется, они есть. Но как их узнать? Собственно, все очень просто. Сравнивая английскую, французскую и нашу революции, я остановился перед одной неразрешимой загадкой — с чего все начинается? Кто начинает — народ или герои-энтузиасты? Кто кого ведет? От этого многое зависит…
Он внезапно оборвал себя и хмуро, с жалобным недоумением посмотрел прямо в глаза Гладкому.
— Вы удивлены моей тревогой? Но меня недавно предупредили, что неподалеку кочует банда Маркеса…
«Тигр Такубайи»? — у Гладкого отяжелели руки. «Боже мой, да ведь он же совершенно беззащитен в своей асьенде!»
— Две ночи назад несколько всадников подъезжали к стене, но сразу скрылись… Я не случайно отослал дочерей. У меня четыре дочери, дон Андреу. Прелестные девушки… Я всегда жил не как все. Я не был женат, но стал отцом четырех дочерей… Их мать, Анна-Мария, умерла… Я жил не как все… так получилось. Но кончу, кажется, довольно обыкновенно для нынешних времен…
Он улыбнулся — весело и беззаботно.
— Дон Мельчор, вам надо сразу уехать! Почему вы не едете в Мехико или хотя бы в Мараватио?
— Бежать? Нет, нет. Я ни в чем ни перед кем не виноват… Нет, я больше по собственной воле не покину свой дом… Завтра я вам покажу ботанические коллекции, собранные за последние месяцы. У меня есть чем заняться, дон Андреу.
Утром, когда мальчик подал им кофе, Гладкой сказал:
— Вам следует уехать в Мехико, дон Мельчор.
— Отчитываться перед конгрессом за этот злосчастный договор? Нет, нет, я не боюсь, все это вздор… Но как подумаешь — такая тоска… Нет. Да и маис еще не посеян. В наших местах, как только кончают убирать пшеницу, сразу же сеют маис — начинается сезон дождей, еще неделя, и будет поздно… Я должен сам присмотреть…
Они говорили о мексиканских обычаях, о религии и семинариях…
— Не думайте, что роль духовенства — такой простой вопрос. Миранда — священник, но и Идальго с Морелосом — тоже священники. Хуарес учился в семинарии, да и ваш слуга — тоже. Я поступил на юридический факультет в Мехико после семинарии… Среди сельских священников есть замечательные, добрые люди. Это один из наших парадоксов — без церкви, без семинарий не появились бы те, кто потом так яростно воевал против церкви.
Они говорили о Хуаресе, о Дегольядо.
— Если дон Бенито — суровый здравый смысл революции, то дон Сантос — ее страдающая поэтическая душа. Его крушение — печальный признак. Хуарес не хочет этого видеть. Да, мы трое — Дегольядо, Прието и я — вчерашний день революции. Но каковы будут люди завтрашнего дня? Хуарес не вечен…
Они пообедали. Молчаливая экономка и мальчик прислуживали за столом. Жалюзи закрывали распахнутые окна, и в комнате с кирпичным полом было сравнительно прохладно.