«Я завещаю свои книги, числом около десяти тысяч, дорогому мне колехио де Сан Николас в Морелии…»
Он посмотрел, щурясь, на обступивших его людей Кахиги.
«…разумеется, после того, как сеньоры, расстрелявшие меня, выберут себе те книги, которые возбудят их интерес».
— Я упомянул вас в своем завещании, капитан, — сказал он Кахиге. — В ваших интересах доставить это дополнение тому же священнику.
Кахига заглянул в написанное.
— Вам не удастся унизить меня, сеньор Окампо, — равнодушно сказал он.
Они отошли на сотню шагов от асьенды Кальтенанго и остановились.
Кривое полузасохшее перечное дерево росло на маленьком буром холме.
Кахига жестом приказал дону Мельчору встать возле холма.
Солдаты выстроились перед ним.
— Подождите, — сказал Окампо, — у меня осталось немного денег.
Он достал кошелек и протянул его капралу. Тот взял…
Солдаты подняли ружья.
Окампо увидел Хуареса в белой рубашке, тогда, в Гвадалахаре. Как жаль, что меня не расстреляли, когда рядом были Бенито и Гильермо… Хуарес, с поднятым лицом, полным решимости и гордости, вышел вперед и, раскинув руки, заслонил всех…
Из записной книжки Андрея Андреевича Гладкого (7 июня 1861 года, по возвращении в Мехико)«…Старик на крохотной асьенде показал мне, куда они пошли. Я поехал. Я понимал, что палачи не любят свидетелей и могут убить и меня. Но подумал, что ему будет легче умирать, увидев меня, и не мог не оказать ему этой последней помощи. Но он меня не увидел. И он, и солдаты стояли боком ко мне. Ковер красной пыли заглушил звук копыт, и никто меня не заметил. Я остановился шагах в пятидесяти. Солдаты в этот момент подняли ружья, офицер вынул из ножей саблю. И вдруг дон Мельчор, который стоял неподвижно, опустив голову, вскинул ее и шагнул вперед — прямо на стволы ружей. Офицер торопливо махнул саблей. Залп. Окампо упал и начал перекатываться, прижав руки к груди. Офицер что-то крикнул. Солдаты нервно перезаряжали ружья. Трое из них без команды в упор выстрелили в дона Мельчора, и он затих.
Мне не было страшно. Я в тот миг не думал и не чувствовал ничего, а только смотрел и запоминал против воли каждую деталь. Я и сейчас, закрыв глаза, вижу все это пред собою, чувствую этот зной, давящий, как раскаленная каменная плита, багровый тон всей местности, синие линялые блузы солдат, их нелепо широкие форменные штаны… Широкоплечий индеец в мундире капрала отвязал от пояса моток веревки, обвязал ею дона Мельчора. Потом вместе с одним солдатом они взялись за веревку и поволокли тело на плоскую возвышенность к дереву. Они перекинули веревку через сук возле самого ствола и подтянули тело так, чтобы оно повисло во весь рост, не касаясь земли. Привязали веревку и полюбовались своей работой.
Потом они пошли в мою сторону. Я сидел в седло и ждал их. Все во мне было пусто. Они прошли мимо.
Только офицер, тот самый, что арестовывал дона Мельчора, безразлично взглянул мне в лицо.
Двое солдат остались возле казненного, сидели на земле и курили.
Я подъехал к дереву. Спешился…»
КАК ОТВЕТИТЬ НА ЭТО?
Он подъехал к дереву. Солдаты удивленно смотрели на него снизу.
Какая-то угрюмая усталость была в той тяжести, с которой свисало тело казненного. Андрей Андреевич протянул руку, погрузил пальцы в густые, горячие от солнца волосы Окампо и поднял его голову — кровь из раны на лбу залила лицо и, смешавшись с пылью, образовала влажную багровую маску. Гладкой горестно изумился силе, с которой голова дона Мельчора стремилась опуститься снова на простреленную грудь. Рука Гладкого дрожала от усилия, но он держал голову и смотрел в изуродованное лицо.
Как ответить на это? Как должен человек, считающий себя человеком, а не беспамятным зверем, ответить на это? Что делать? Стрелять? Стрелять. Стрелять! Когда так — стрелять!
Он разжал пальцы и оглянулся — солдаты садились на коней возле серых стен маленькой асьенды.
Гладкой взялся рукой за веревку между суком и телом.
— Нельзя! — крикнул ему снизу солдат и вскочил. Второй продолжал сидеть.
Гладкой посмотрел — ствол ружья был направлен на него. Он убрал руку, сел в седло и погнал лошадь вслед удаляющемуся отряду…
Хуарес узнал о казни дона Мельчора в семь часов утра четвертого июня.
Мгновенным усилием он заставил замолчать воображение и память. Сейчас необходимо было другое — не допустить самосуда, избиения политических заключенных.
Дон Мельчор мертв.
Маркес провоцировал победителей. Нельзя было допустить, чтобы этот убийца убил и честь революции.
Через два часа президент стоял в своем кабинете перед депутацией граждан Мехико, требовавших немедленной казни реакционеров, сидевших в городских тюрьмах.