Человек был немолод, коренаст и подтянут. Сидел он прямо и читал газету, держа ее несколько на отлете. Он посмотрел на Гладкого, не меняя положения руки с газетой, и Гладкому сразу понравилось его лицо. Лицом он был похож на большую благородную собаку — выпуклый невысокий лоб под очень короткой, плотной седой стрижкой, концы верхней губы, опущенные на нижнюю, широкий курносый нос, маленькие светлые глаза в складчатых темных веках.
— Прошу, милостивый государь, — сказал он густым, сипловатым голосом и положил газету.
«Ясное дело — отставной полковник, а быть может, и генерал. Послушаем о покорении Крыма…»
Гладкой раздумал гулять и скинул шубу на широкую лавку у дверей.
— Разрешите представиться: Гладкой Андрей Андреевич, не служу, еду в деревню по личной надобности, — сказал он, улыбаясь, чтоб расположить к себе старого воина.
Пожилой господин приподнялся, слегка поклонился и снова сел.
— Хлебников Петр Авдеевич, еду хоть и не по личной надобности, но и не по служебной.
— Загадочно!
— Ничуть. Я, милый юноша, хирург. И еду от больного… раненого, вернее говоря. Умер часа три назад…
Выпятив губы, он покачал головой.
— Молодой человек. Вроде вас… Тоже — худой этакой… Но только с бородкой и усами… Донкишот, одним словом.
Он произнес все это, глядя светлыми глазками прямо в глаза Гладкого, и тот, прикрыв на мгновение веки, в каком-то сером сиянии увидел свое закинутое мертвое лицо с наползающей на щеки бородкой…
— Что ж с ним приключилось, с этим Донкишотом?
Хирург подпер щеку широкой ладонью и сказал:
— Да ничего примечательного по нынешним российским временам — мужики убили. Только-то и всего, братец вы мой.
— Помещик? — затрудненно спросил Андрей Андреевич.
— Помещик. Молодой и мечтательный господин… Он приехал из Петербурга в свои деревни, собрал сход и стал объяснять мужикам, как он намерен их жизнь переустроить… Насколько мужики поняли — ручаться не могу, мужик наш многое на свой особенный манер понимает, — насколько они поняли и теперь объясняют полиции, их барин, отставной поручик Худяков, собирался разделить между ними всю общинную землю и еще прирезать барской. Думал он ввести фермерское, что ли, хозяйствование — чтоб крепкие и работящие пошли в гору, а кто поглупее и ленивее, пускай крепким свою землю уступает и идет к ним в работники на хорошее жалованье. А чтоб никого не обижали, он, Худяков, брался жить в деревне и присматривать… Мужики напугались и умоляли его оставить все как есть. Проспорили до темноты… А в темноте, когда расходились, господина поручика возле его крыльца кто-то дубиной по голове пригрел… Да чего вы стоите, братец вы мой? Вы садитесь, отдыхайте… Ну, виновных ищут, да поди найди… Да и найдут, засудят — что из того?
Гладкой сел к столу. Ноги и живот у него внезапно захолодели, он не мог глубоко вздохнуть. Он видел, как он, Андрей Андреевич Гладкой, собирает сход — он и думал это сделать — и говорит им… Что он скажет, еще не было решено… Прошлогодний опыт был неудачен…
— А вы уж, Андрей Андреевич, не с тем же ли едете? — подняв короткие толстые брови, спросил старик. — Так вы мне тогда объясните обстоятельно, как дорогу найти, а то пока я плутал, поручик-то и помер… Мне из города сообщили, а дорогу толком не указали… А и что я мог? Новую голову ему пришивать надобно было…
— Да отчего ж они попробовать не хотят?! — тихо и отчаянно спросил Андрей Андреевич. — Ведь ежели кто им добра хочет…
— Милый вы мой, не желают они нашего добра. Не желают! Они везде подвох и хитрость видят — и кто скажет, что не мы их к этому приучили? Мы, дворяне, грамотное сословие, только и делаем, что над ними опыты ставим… Блаженной памяти государь Петр Алексеевич начал… Нет, я не говорю, что реформы его прихотью были, нет! Я, как вы догадаться можете, по роду занятий своих ревнитель прогресса и цивилизации, да только ведь… Если больного самым полезным лекарством перекормить, помрет больной или же калекой останется, вот ведь как! А Петр по пути прогресса сразу до крайних его пределов решил дойти.
— Так что же делать прикажете?
Старик подвигал лицом — лбом, бровями, губами.
— Что я прикажу — то несущественно. А вот на Кавказе, лет двадцать назад, один ссыльный — по делу четырнадцатого декабря — веселый был человек! — мне рассказывал, как приятель его узнал о смерти своей матери, проживавшей в их родовом именьице, и что сделал… Поехал — а был молодым совсем офицериком, — поклонился могиле, сел в бричку и хотел было ехать обратно, да тут набежали мужики, кланяются, руку целуют… Он им: «Вы мои крестьяне, что ли?» — «Ваши, батюшка барин, ваши!» — «Так подите-ка вы, братцы, к черту, я вас не видел и видеть не хочу!» С тем и уехал… То-то мужики были счастливы!