— Да-а, передовые траншеи, даже когда по ним лупит артиллерия, сущий рай по сравнению с этим дворцом… Какое счастье, что мы не политики, не финансисты, не дипломаты… Меня под угрозой расстрела не заставишь заниматься всем этим… Ах, Луис, наконец-то началась настоящая жизнь…
Лошади ступали мерно и свободно. Солнце садилось, и дышалось легко; шпаги, покачиваясь, били по голенищам, иногда звякали, задев за шпору…
Бывший президент Комонфорт ехал в карете по дороге в Веракрус среди душного тропического леса, какие-то птицы пронзительно кричали.
Он ехал по той дороге, по которой ехал тридцать пять лет назад свергнутый император Агустин I и почти три года назад — свергнутый диктатор Антонио Лопес де Санта-Анна. Свергнутый им, полковником Комонфортом. Он ехал по вечной дороге изгнания. Он в чем-то ошибся и стал как они… В чем-то страшно ошибся…
Он был не стар, не беден, перед ним лежал весь мир, он был теперь свободен. Но не чувствовал облегчения.
Комонфорт задернул шторки на окнах кареты и смотрел в душный полумрак. И не мог увидеть ни пустынь нежного цыплячьего цвета, ни красивых коричневых скал, ни свежих зеленых джунглей. Душно и дурно пахнущие джунгли каких-то болезненно-резких тонов стояли по обе стороны дороги. Ему не хотелось их видеть…
Он вспомнил, как за несколько дней до финала вызвал во дворец Окампо и предложил ему: он, президент, возвращает конституционную форму правления, разрешает пурос ввести во дворец два полка, которым они доверяют, но взамен пусть они прекратят обструкцию, пусть честно помогут ему… Он всю жизнь будет помнить дьявольскую усмешку Окампо… Они всегда не любили друг друга — потому Комонфорт и вызвал именно его, чтобы пурос поняли — президент искренен…
— Политика — не ткацкий станок, дон Игнасио, — сказал Окампо и изобразил рукой снующее движение челнока. Углы его рта поднялись, но глаза остались печальными и раздраженными. — Вы, сеньор президент, выбрали свой путь — идите по нему до конца…
Широкоплечий священник, духовник его матери, решительный и умный, стоял перед ним, глядя на него, генерала Комонфорта, с настойчивым сожалением. А тот говорил:
— Я не могу идти против своих соратников. Я не могу изгнать Хуареса и Окампо. Я не могу сражаться с Добладо и Парроди! Я не могу! Если бы я мог — я не был бы Комонфортом!
Но священник не верил ему.
Все мучили его своим недоверием и своей настойчивостью.
Они не верили ему. Ему поверил только Бенито. Но чему поверил? Его искренней усталости…
Он вспомнил темное, с детской обидой в глазах лицо Альвареса и сморщился от неловкости. Все. Жизнь кончена… Стыдно.
ВОЖДЬ НАРОДА
Постепенно все они собрались в Гуанахуато. Сантосу Дегольядо удалось выбраться из Мехико, спрягавшись между тюками в большой повозке.
Когда Прието, переодетый погонщиком мулов, пришел с караваном на рыночную площадь, он увидел проезжающего верхом Дегольядо и бросился к нему. Дегольядо, щурясь сквозь толстые очки, всмотрелся в запыленного лохматого погонщика, почему-то хватавшегося за его сапог, и спросил:
— Чего ты хочешь, друг?
Тогда Прието вытащил из сумки завернутые в тряпицу очки с тонкой железной оправой и торжественно надел их.
Лицо Дегольядо задергалось от сдерживаемого смеха. Своим звучным мягким голосом он сказал:
— Поздравляю вас, сеньор Прието, — вчера вы назначены министром финансов республики.
И с удовольствием оглядел восхищенные лица погонщиков, всю длинную дорогу из Мехико обращавшихся с доном Гильермо как со своим.
С прибытием Окампо, которого Комонфорт заблаговременно выпустил из столицы, формирование правительства было закончено. Дон Мельчор получил посты министра внутренних дел, иностранных дел и военного министра.
— Если бы я еще мог заменить собственной особой армию, полицию и десяток дипломатов, — сказал он, саркастически скривив свой большой рот, — победа была бы обеспечена…
27 февраля, после прибытия в Гуанахуато генерала Парроди, новое правительство собралось на первое свое большое заседание.
Генерал Анастасио Парроди, красивый креол, родившийся на Кубе, смотрел на присутствующих с любовной гордостью — он был инициатором Лиги защиты конституции, в его руках была армия, которая — он не сомневался в этом — подавит мятеж Сулоаги в ближайшем будущем и восстановит законную власть. А имя генерала Парроди останется в истории Мексики как имя спасителя свободы и демократии. Президент и министры были его подопечными.