Полковник Ланда ждал его в зале. Они слегка поклонились друг другу. С того времени как Ланда уехал из Оахаки, они не встречались.
— Так вы не вышли в отставку, дон Антонио? — вежливо спросил Хуарес.
— Нет, дон Бенито, я подумал, что еще могу понадобиться Мексике. А где же ваш верный Порфирио? Я думал, он всегда сопровождает вас.
— Дон Антонио, если вы прикажете своим подчиненным сложить оружие и вернуться в казармы, то от военного суда это вас, разумеется, не спасет, но облегчит нашу вину.
— Благодарю вас, дон Бенито. До военного суда еще далеко, но мне не хотелось бы проливать лишнюю кровь. Потому советую вам приказать этим людям… там… вокруг… прекратить стрельбу. Тогда мы сможем поговорить о создавшемся положении.
— Пока я пленник, дон Антонио, я не считаю себя вправе отдавать какие бы то ни было приказания.
— Дон Бенито, я предпочел бы, чтоб вас судил законный суд. Мне было бы неприятно, если бы меня вынудили… Я не поднимал мятежа, я только возглавил его, чтобы он не принял уродливых форм. Солдаты очень недовольны вашим правительством. Они считают вас самозванцем и еретиком. Я не уверен, что сумею удержать их. Они не простят вам надругательства над армией и церковью…
— Я — президент республики, полковник. И могу обсуждать с вами положение только в том случае, если вы освободите всех, кого незаконно арестовали, и вернете своих солдат в казармы. А уж как вы это сделаете, меня не интересует. Вы командуете полком и отвечаете за него.
Полковник Ланда смотрел на потерявшую блеск от пыли белую сорочку стоявшего перед ним пожилого индейца. Его сухие красивые пальцы шевелились. Хуарес смотрел поверх его коротко стриженной седой головы.
Ланда четко повернулся и вышел из зала.
Хуарес вернулся в комнату.
Окампо сидел на стуле, вытянув ноги и закрыв глаза. Прието опять царапал свой рукав. Хуарес тронул Окампо за плечо, тот открыл глаза; подошел Прието и еще несколько человек. Хуарес рассказал им о разговоре с Ландой.
Пленники маялись. Их уже много часов не кормили. Голод и неопределенность взвинчивали нервы. Солдаты принесли горящие свечи в подсвечниках. Свечей было немного, но охрана могла видеть, что делают пленники.
Внезапно выстрелы снаружи загремели накатывающимися волнами. Треск пулевых ударов по каменным стенам здания, звон разбитых стекол прорывались сквозь плотную звуковую пелену стрельбы. А если прислушаться, то ухо улавливало еще и третий слой — слитный хаос человеческих голосов.
Все поняли — либералы готовят штурм.
И в ответ на эту бурю звуков в зале раздался крик:
— Они идут убивать нас!
Даже в комнате теперь стал слышен топот и лязг в коридорах, приближавшийся, переместившийся к залу.
Окампо подтянул ноги и выпрямился.
Прието вышел на середину комнаты.
Кто-то опрокинул стол и спрятался за ним.
Хуарес несколькими четкими движениями снял сюртук и положил его на стул. Он подошел к двери, встал на пороге, упершись руками в косяки и глядя поверх толпы тяжело дышащих солдат, передний ряд которых уже взял ружья на изготовку.
В Морелоса после первого залпа попали четыре пули, но он был еще жив, и его пришлось добивать…
— Целься!
Хуарес не видел того, кто скомандовал, но это не был голос Ланды.
Он почувствовал, как кто-то вцепился сзади в его рубашку, царапая спину и отрывая руки от косяков, и впереди него очутился Прието. Его высокий, почти визгливый голос заглушил команду.
— Опустите ружья! — закричал он, откидываясь на стоящего сзади Хуареса и закрывая его. — Опустите ружья! Храбрецы не бывают убийцами!
Отчаянными, увеличенными стеклами очков глазами он выхватил в первом ряду морщинистое коричневое лицо старого солдата-индейца.
— Ты знаешь, кого ты пришел убить? Своего брата! Ты — индеец? (Солдат в растерянности кивнул.) И он — индеец! Ты в детстве голодал и непосильно трудился? Он — тоже! Ты хочешь жить свободно и счастливо? Он готовит тебе эту жизнь! Зачем ты убиваешь его?! Разве храбрецы бывают убийцами?! Братья! Братья! Разве солдат стреляет в безоружного брата?! Разве господь учил нас убивать братьев? Он учил нас возлюбить всех! Пресвятая дева смотрит на нас и плачет! Прислушайтесь! И вы услышите, как звенят ее слезы! Она видит, как брат убивает брата, и плачет!
Он замолчал и услышал только тяжелое дыхание солдат. Старик в растерянности держал ружье, уткнувшись стволом в грудь Прието. Палец его лежал на спусковом крючке.
— Ты хочешь крови? — тихо и внятно спросил Прието, глядя в красные, воспаленные глаза старика. И солдат вздрогнул. — Ты хочешь крови? Возьми мою!