Хуарес вынул большие серебряные часы. Надо торопиться — Маргарита будет недовольна. И я обещал детям…
Из письма Матиаса Ромеро Андрею Андреевичу Гладкому«Я понимаю, что Вы как историк хотите получить разные сведения и точки зрения на это событие. Сеньор Марискаль не менее осведомлен, чем я, но, скажу прямо, мне приятно написать Вам обо всем этом. Ведь лето пятьдесят девятого становится уже историей, новые события заслоняют его…
Я помню, как накануне одного из важных заседаний — очевидно, это было начало июля — мы сидели в кабинете президента втроем: сеньор Хуарес, сеньор Окампо и Ваш корреспондент. Я, по своей секретарской привычке, делал заметки и потому могу теперь воспроизвести тогдашний разговор.
Сеньор Окампо говорил президенту: „Вам не кажется иногда, что вы — бедный провинциальный кузен, приехавший погостить у своего богатого и влиятельного родственника сеньора Мигеля Лердо де Техады? Нет? А я последнее время постоянно ощущаю нечто подобное. И мне это не нравится“. Сеньор Хуарес высоко поднял брови и сказал: „Что ж поделаешь, дон Мигель ценит себя. Надо мириться с подобными безобидными слабостями своих ближних, дон Мельчор“. Но сеньор Окампо был в тот раз не расположен шутить. „А вы не задумывались, дорогой друг, — сказал он, — почему Лердо так настойчиво при каждом удобном случае напоминает о своем авторстве в составлении новых законов? Почему он упорно делает вид, что до него ничего подобного никому в голову не приходило? Как будто мы не занимаемся тем, что исправляем его ужасающие ошибки пятьдесят шестого года! В отличие от нас с вами, он прекрасно знает, что такое политическая интрига. Он подготавливает общественное мнение, мой друг! Он приучает наших доверчивых пурос к мысли, что истинный вдохновитель и создатель реформ — Мигель Лердо де Техада! Вот о чем идет речь!“ Президент сказал: „Если такой ценой можно купить единство правительства, то я согласен“. Сеньор Окампо раздражился: „Возможно, дон Бенито, с тех высот политического духа, на которых витаете вы, все это выглядит довольно забавно, но я, простой смертный, терплю это с трудом и только ради вас. Я отрицаю культ вождя, претендующего на то, что он есть единственный носитель идеи. Это форма деспотизма, а деспотизм противен мне в любом выражении. И если бы вы встали на этот путь, я немедленно порвал бы с вами!“ Президент ответил ему с печальной суровостью: „Пока я не встал на этот путь и вы не порываете со мной, я прошу вас как главу кабинета избегать любых слов и действий, которые могли бы подорвать единство правительства. Сейчас самый неподходящий момент“.
Дело было, разумеется, не в сеньоре Лердо как таковом. Но молодые радикалы нашей партии считали сеньора Лердо своим вождем. Они обвиняли президента в излишней умеренности и нерешительности. Одна из либеральных газет писала тогда: „На все удары судьбы он отвечает равнодушием, фатализмом, бездеятельностью, свойственной его расе“. Они и представления не имели, как тщательно президент взвешивает бесчисленные обстоятельства, прежде чем принять решение. А президент готов был в тот момент пожертвовать своим самолюбием ради единства. Уход Лердо из правительства означал тогда раскол наших сил, ибо роль Лердо сильно преувеличивалась его многочисленными сторонниками, а раскола и разброда у нас и так было достаточно. Я не буду описывать бурные заседания и бесконечные споры. Ведь в тогдашнем правительстве хватало спорщиков и упрямцев. Но всегда дело решало спокойствие президента, который был упрямей их всех, вместе взятых. Его аргументы всегда были просты и жизненны. К примеру, его известная фраза, повторяемая им тогда не раз: „Лучше одна война, чем две“. Это означало — реформы нужно провести, воспользовавшись войной за конституцию, иначе придется потом воевать и за реформы. Теперь это кажется несомненным, а тогда было немало людей, расположенных отложить реформы до окончания войны.