— Пока что нас обвиняют в неумении обеспечить армию. Все остальное никого не интересует. Как ни велико значение реформы, ее истинное действие начнется после войны.
— Нас обвинят, что мы предали суверенитет страны…
— Если мы допустим интервенцию, вопрос о суверенитете отпадет вообще.
— И в этом смысл договора?
— В этом.
Хуарес встал, подошел к окну и нетерпеливым движением, которого Окампо никогда у него не видел, поправил отогнутую ветром занавесь. Потом снова сел.
— Но если они захотят злоупотребить правом вводить войска, то проблема интервенции…
— Вряд ли они получат это право.
— Я не понимаю вас.
— Вы же знаете, что происходит у наших соседей, дон Мельчор. Северным штатам надоели президенты с Юга. Там ведь понимают, что любая экспансия в Мексику укрепит рабовладельцев. Концессия и право вводить войска для ее защиты — козырь южных штатов. Север этого не захочет.
— Вы считаете, что Сенат не ратифицирует договор?
— Надеюсь.
— А если ратифицирует?
— Договор должен быть ратифицирован двумя сторонами. Сенатом и мной.
— Понимаю. Зачем мы начинаем эту игру?
— За те несколько месяцев, что договор будет считаться заключенным, мы выиграем войну, гарантированные от вторжения…
— Да, я это понимаю. Мне просто хотелось услышать это от вас, дон Бенито…
— И, быть может, успеем получить заем.
Окампо наклонил свою большую голову, и Хуарес имел возможность полюбоваться сединой в его густой курчавой гриве. Когда дон Мельчор поднял голову, его лицо было гладким, веселым и саркастичным, как в былые времена.
— Я подпишу договор, Сенат или, в крайнем случае, вы его не утвердите, и Мексика, ничем не рискуя… Ну, что ж. Я всегда питал отвращение к политической деятельности. Наконец мне представляется удачный случай стать частным лицом. Это — с одной стороны. А с другой — у меня будет чем заполнить остаток жизни: доказывать, что я не был подкуплен янки. Таким образом, мой дар публициста найдет достойное применение. Я готов, мой друг.
Хуарес молчал…
Оранжевый ядозуб сидел, отвернув тяжелую голову, на потрескавшемся от солнца камне, и желто-зеленое поле кукурузы слегка шелестело и потрескивало — не от ветра, а от зноя. Ядозуб сидел неподвижно. Потом он начал медленно, угрожающе поворачивать голову…
— То, что сделал Дегольядо, для нас не менее опасный симптом, чем бойня при Такубайе для Мирамона. Мы должны торопиться, дон Мельчор.
Когда Хуарес пришел домой и донья Маргарита увидела его лицо, она испугалась.
— Что случилось, Хуарес? Ты болен? Плохие известия? Хуарес?!
— Нет, дорогая. Просто должность моя — утомительна. Я пойду к детям.
«Плохие новости, Маргарита. Плохие новости. Я гублю своего друга. Это очень плохие новости…»
В тот же день и в тот же час — в два часа пополудни 19 ноября 1859 года — в большом зале епископского дворца в Гвадалахаре чествовали генерала Мирамона.
Верховный судья штата произносил речь:
— Экселенца! Вы присоединили еще один венок ко многим, украшающим вашу голову победителя! От имени Верховного суда поздравляю вас, экселенца, самым искренним образом. Установите мир на этой несчастной земле, и благодарное отечество внесет ваше имя в свои скрижали!
Мирамон, мрачный, худой, с глубокими залысинами, стоял, стараясь не смотреть в сторону генерала Маркеса. Беспечная свирепость и ироническое восхищение, написанные на этом мясистом лице, приводили его в ярость. Сведения, полученные Мирамоном накануне о поступках генерала Маркеса, постоянного командующего войсками этого района, требовали немедленных действий. Неоправданные жестокости, прямые грабежи — это было знакомо. Маркес, и так имеющий скверную репутацию за границей, захватил для нужд своей армии шестьсот тысяч песо, принадлежавших англичанам, владельцам серебряных рудников. И это можно было понять, хотя инцидент грозил окончательной изоляцией. Но Маркес вел пораженческие разговоры, цель которых была ясна — имелись неоспоримые доказательства, что «такубайский тигр» готовит возвращение Санта-Анны. Этого простить было нельзя.
24 ноября генерал Маркес с небольшим эскортом, выполнявшим и роль конвоя, выехал в Мехико, чтобы предстать перед судом…
22 декабря Мирамон разбил в тяжелом ночном бою при Альбаррада-о-Тонила еще одну армию либералов.
Его снова пышно чествовали в Гвадалахаре. Детский хор пел: «Боже, спаси нашего президента». Ораторы сравнивали его с Цезарем и называли «человеком, отмеченным перстом господним для победы над демагогами».