Их было не больше дюжины, и по виду все обедневшие крестьяне — Конан без труда обратил их в бегство, но один — здоровый глухонемой детина со злобной тупой мордой — никак не желал убраться и все бросался на странника с упорством умалишенного, размахивая при этом огромным топором. Пришлось отправить его беситься дальше — на Серые Равнины, а вот сапоги его, прочные и удобные, из хорошей кожи, Конан забрал себе.
Все это великолепие было вмиг отмечено цепким взглядом рыжего. Громко засопев, он уставился в небо, где блистали серебром и перламутром россыпи звезд. Подсвеченный ими, ночной мрак уже не казался таким жутким и черным, зато кривобокие тени деревьев выделились на фоне чуть посветлевшей дали. Киммериец отвернулся от демонстративно зевающего парня, опять завалился на плащ, подложив под голову свой мешок с нехитрым, но все же личным имуществом; локтем правой руки прижимая к земле меч, левую Конан вытянул так, чтобы она непременно касалась крутого бока кувшина с остатками пива — он не собирался доверять первому встречному, тем более водоплавающему и тем более рыжему. Но не успел он снова ощутить легкое дыхание сна, как спасенный подал голос, звонкий, хотя и несколько простуженный.
— Дай мне напиться, приятель, и я порадую тебя своим пением.
— Еще не хватало, — буркнул Конан, без колебания отвергая столь лестное предложение.
— Варвар… — проворчал рыжий. — Настоящий варвар. Дай напиться, говорю!
В ответ раздался угрожающий рык, против ожидания не повергший рыжего в ужас.
— Точно варвар, — со вздохом констатировал тот, все же не желая отступаться. — Ты откуда? Не из Киммерии ли?
— Ну, — Конан приподнялся на локте и посмотрел на этого юнца, так быстро определившего его истинное происхождение. Конечно, он и не думал, что рыжий примет его за странствующего инфанта, но хоть бы за рыцаря…
— Я сразу понял, — благодушно сообщил вполне пришедший в себя парень. — Бывал в Киммерии… Так ты дашь мне напиться, варвар?
— Спустись к реке и пей сколько влезет. Мне не жалко.
— А пива жалко?
Конан погрузился в раздумья. С одной стороны, пива ему было не жалко — в конце концов, он собирается идти вдоль реки, так что смерть от жажды ему не грозит. А с другой стороны… Кто его знает, этого рыжего? Может, он и в самом деле помешанный — еще отравит пиво своей заразной слюной…
А новый знакомый уже тянулся к сосуду с любимым напитком Конана.
— Пару глотков, не больше. Можно?
Тяжелый вздох киммерийца был ему ответом.
Ухватив кувшин за бока, парень прильнул к его горлышку губами так жадно, словно после долгой разлуки целовал уста любимой. Сумрачно смотрел варвар, как его прекрасное темное офирское пиво, булькая, потоком низвергается в тощий, но бездонный желудок рыжего недоноска. А недоносок сладостно жмурил свои кошачьи глаза, чавкал и сопел, совсем забыв об обещании ограничиться парой глотков. Наконец Конан не выдержал и, по звуку определив, что в кувшине осталось не более четверти, отобрал его и поставил обратно в камни.
— Хватит! — твердо заявил он, не обращая внимания на умоляющий взгляд опрометчиво спасенного им парня.
— Один глото-о-ок… Последний… — проблеял тот, уже не столько из жажды, сколько из вредности характера.
— Выпей реку, — отрезал киммериец и решительно улегся на свой плащ спиной к рыжему.
Некоторое время еще были слышны стоны, вздохи и бормотанье незваного гостя, но вскоре он умолк, то ли задремав, то ли просто отказавшись от намерения разговорить варвара.
Сквозь ресницы глядя на мерцание ночных светил, Конан, чей сон уже улетел к кому-то другому, думал о том, как прошла бы ночь, если б вместо рыжего недоноска он выловил из реки юную милашку. Пушистая копна волос — пусть даже рыжих — на узких плечах, тонкие ласковые руки и гибкий стан, тихий нежный голосок, глаза… Какие же глаза? Голубые, как у белокожих аквилонок? Или карие, блестящие, зовущие, как у туранских горячих красоток?
В широкой груди Конана родился и тут же умер глубокий вздох — свидетельство того, что он не отказался бы и от аквилонки, и от туранки, и от немедийки, и от кхитайки… Даже черные девы таинственного Зембабве, бывало, коротали ночи в его объятиях, незатейливых, но жарких и диких, как сама суть варвара… Только с дочерью Имира — Ледяного Гиганта, прекрасной, но холодной и жестокой Атали, он не хотел бы встретиться.
И сейчас при кратком воспоминании о ней у киммерийца свело скулы. Он словно вновь ощутил в руке клочок ее платья, сотканного неземными ткачами из неземных нитей; он словно вновь услышал ее голос, подобный нежному и звонкому звучанию тонкострунной арфы, но отравленный ядом презрения к поверженному воину. Тогда Конан доказал ей и ледяным братьям ее, что киммерийский волк, даже умирая от ран, способен перегрызть глотку врагу, но в душе его с тех пор все тлели искры огня желания — желания обладать Атали, которая ускользнула от него в бескрайнюю пустыню, в царство снега и льда, где холодное дыхание отца ее Имира навсегда замораживало живое дыхание земного существа.
Куда приятнее оказалось вспомнить принцессу Синэллу, жрицу древнего божества Аль-Киира, им же потом и убитую, а еще приятнее — Алму, красавицу из Аграпура… Душа ее тоже переселилась на Серые Равнины, но в памяти Конана останется ее голос, ее улыбка, нежный взгляд милых глаз… Вереницы прекрасных дев проплывали под веками Конана — в полусне, окутанные дымкой светлого тумана; он помнил всех — и тех, кто оставил след в его жизни, и тех, кто подарил ему лишь ночь…
Легкий ветерок перебросил с виска на лицо черную прядь — сие прикосновение было так ласково, будто быстрые пальчики девушки провели по его щеке. Все-таки жаль, что аргосским крестьянам не пришло в голову отправить в плавание по Хороту юную красавицу, а не рыжего недоноска… Вскоре, убаюканный тихим треском костра и шелестом листьев, Конан уснул, и сон его был так хорош, что и душа, растревоженная воспоминаниями, успокоилась…
В середине ночи чуткий слух варвара опять уловил некий посторонний звук. В первое же мгновение пробудившись, второе и третье он лежал недвижимо, прислушиваясь к тишине. Бульк-хлюп-бульк… И снова — бульк-бульк… Яростный рев вырвался из глотки киммерийца. Он молниеносно выбросил вперед правую руку и вцепился в рубаху вора, что пристроился на корточках меж камней и лакал Конаново пиво с наслаждением сластолюбца, дорвавшегося до женщины после двадцати лет темницы.
Жалобный писк его не остановил карающий кулак Конана: отняв уже почти пустой сосуд и бережно пристроив его в кустах, он коротко и сильно ткнул рыжего в лоб, отчего тот хрюкнул, завалился на кучку красной глины и так замер.
Разъяренный варвар, шипя и рыча, сел возле костра. Сон улетучился без следа, словно и не бывало. В глазах плясали то ли искры злости, то ли искры жарких языков пламени — все равно, потому что Конан сейчас был занят одной мыслью: сразу убить выловленного им придурка или подождать, когда он очнется и все же поведает освободителю смысл своего путешествия по Хороту? А может, пустить его снова плыть по течению? То, что рыжего привязали к доске и швырнули в реку, варвара ничуть не удивляло — ибо только последний недоумок вынесет возле себя такую гниду, — но за какую именно провинность?
В задумчивости Конан смотрел в самый центр костра, на пламенеющие в нем угли, и в голове его понемногу прояснялись затуманенные временен картины: маленький вендийский городок Тхату; прямоугольная площадь у восточных, главных врат; и смуглый человечек небольшого роста, юркий как малек в озере, узкоплечий и узкобедрый, с жалким клочком бородки, задорно торчащим вверх. Он исполнял на раскаленных углях банткату — танец древнего Востока.
Угли искрились и шипели под его босыми ступнями, белый шар — око всесущего Митры — жег его голое тело, но под завораживающие звуки бубнов, барабанов и дудок вендиец словно заново рождал удивительные движения банткаты, и сие было так прекрасно, что даже равнодушный к искусству варвар остановился посмотреть на чудо, а потом и пригласил танцора в ближайший кабак отведать вендийской акуры — крепчайшего белого вина, цена которого за кубок равнялась цене целой горсти отборного жемчуга.