Прошло несколько лет, и на дороге к ущелью Адр-Каун он повстречал Лайтлбро. Облик маленького бритунца нисколько не напоминал не слишком могучего с виду, но жилистого и крепкого Фарала: нежный душой и лицом, парень тем не менее показал себя настоящим воином. Не сразу, но варвару пришлось в этом убедиться…
А потом был третий — и последний — аргосец Рагар Утес, оставивший в душе киммерийца третью красную отметку слуги Митры. Гибель его, которую Конан видел сам, будто приостановила течение его жизни, до того совершенно ясной. Цель, определенная варваром еще с юных лет, вдруг расплылась, стала казаться призрачной и странной — то есть с Конаном произошло то, чего он сам прежде никак ожидать от себя не мог: он задумался. И одновременно с сим непривычным процессом в его снах появился Маленький Брат. Киммериец понимал, что он, уловив некие колебания в его душе, тем самым вздумал помочь ему решить главный на новое время вопрос: пойдет ли он в горы Гиркании к Учителю, который передаст в его руки великий дар Митры, или продолжит свой прежний путь.
Постепенно мысль эта вытеснила из головы Конана все прочие. Не то, чтобы он возмечтал вдруг стать одним из бойцов благого бога и овладеть положенными знаниями и умениями, а просто былое перестало удовлетворять неуемную авантюрную натуру киммерийца. Дорога к славе и богатству, по коей шел он так бодро и порою напролом, неожиданно разветвилась, так что теперь он и находился на этой самой развилке, пытаясь выбрать, идти ему дальше или же все-таки навестить Учителя.
Не далее как одну луну назад Конан наконец выбрал и, резко повернув в обратную первоначальному направлению сторону, двинулся на север. Для этого ему пришлось на утлом суденышке проделать с южного побережья моря Запада довольно длинный и утомительный путь к Зингаре — ибо именно туда метил со своим товаром начинающий купец; затем пересечь обширную равнину, где ранней весной обычно сухо и пустынно; на длинной узконосой лодчонке переплыть реку Громовую, а потом и подойти к границе Зингары и Аргоса. Вот здесь и случилась эта внезапная остановка, едва не стоившая ему жизни: пробираясь сквозь заросли кустарника он нечаянно потревожил семейство снежных тигров — сих тварей, прозванных так по ярко-белому цвету шкуры, в Рабирийских горах было немного, но из-за них редкий путник отваживался в одиночку идти этим путем — о коварстве и злобе хищников здесь ходили легенды. Конан столкнулся с ними перед закатом.
Сначала в плечо ему вцепился клыками самец, но варвар быстро забил его резкими и сильными ударами кинжала в живот. И тогда в бой вступила самка. Она не стала дожидаться, когда человек оторвет от себя мертвую тушу и скинет ее на землю; она прыгнула на него сзади и мертвой хваткой впилась в его шею, одновременно острыми когтями раздирая мощную грудь. Бой продолжался всю ночь — а может, так только показалось Конану… Силы были равны: в этом он убедился, когда стал их терять. По тяжелому полурычанию-полусопению тигрицы он понимал, что и она вот-вот ослабит хватку, так что теперь уже дело было не столько в ловкости, сколько в выносливости — кто сумеет продержаться дольше, тот и будет жить… Судя по ходу битвы, жить предстояло не Конану… От запаха своей и звериной крови в голове его помутилось, и когда самка вновь вонзила клыки в ту, первую рану на плече, сознание его померкло. Потом, в короткие мгновения пробуждения от бреда, киммериец уяснил, что находится он в хижине древней старухи Низы, колдуньи и знахарки, которая и нашла его в смертельных объятиях погибшей тигрицы; что для того, чтобы залечить все его раны, ей надо не менее восьми дней и ночей; что сон его есть явь, а явь есть сон — сего Конан так и не смог понять, а больше она ничего ему не сказала. В молчании старой Низы был свой смысл, и это тоже варвар уяснил в те короткие мгновения сознания: тишина успокаивала его воспаленный мозг, питала и лечила, поэтому некоторые необходимые для дальнейшего пути к Учителю картины прошлого возникали в памяти иной раз так легко, словно не было между ними лун и лет. Вот только Лайтлбро — Маленький Брат… Зачем он посещал сновидения старого друга своего? Или вдали от него не умел понять, что Конан и так идет к Учителю, более не колеблясь? Но теперь у киммерийца не было сил даже на раздражение. Он выкашлял царапающий глотку ком и, помутневшими глазами проследив за быстрыми руками Низы, снова впал в забытье…
Глава первая
На седьмой день Конан окончательно пришел в себя. Старуха, чьи проворные ловкие руки так легко касались его ран, наконец получила передышку. Кажется, все время его болезни она не смыкала глаз, так что теперь была только на шаг дальше своего подопечного от границы Серых Равнин. Но не просто усталость давила на узкие хрупкие плечи Низы — годы ее земного существования давно уже вышли, о чем она, не зная толком, сколько их там натекло, догадывалась по истлевшим почти волосам, отвратительному наросту меж лопаток, дрожи в коленях; также и все вокруг нее говорило о скором конце колдуньи: так, тонкие веточки, вкопанные ею в землю еще в пору юности, превратились в могучие стволы высотою с половину средней горы, а дряхлый седой Зиго был — она это точно знала — шестнадцатым вскормленным, взращенным и по истечении срока жизни похороненным ею псом. Когда перед седьмым рассветом глубокий выдох киммерийца унес с собой его жуткий то ли сон, то ли бред, старая Низа еще клевала носом у очага, но, не услышав, а почувствовав пробуждение Конана, и она подняла веки — тяжелые, морщинистые, красные от недосыпания, вытянула коричневую черепашью шею, вглядываясь в его лицо, потом улыбнулась и поднялась.
Конан оказался первым за последние без малого тридцать лет человеком, который забрел во владения старухи. Обыкновенно все прочие обходили это место стороной.
Здешние крестьяне — потому что знали про белых тигров и обитающую тут колдунью с более чем худой репутацией, другие — потому что как раз перед границей Зингары и Аргоса прямая до того дорога разделялась надвое, и правая вела к Мессантии, а левая — в обход Рабирийских гор к Аквилонии. Напролом через горы к необитаемым почти берегам Хорота не желал идти никто, оттого-то старая Низа и пребывала в лесу, окруженном густым кустарником, совершенно одна, если, конечно, не считать множества птиц и зверей, расплодившихся в отсутствие охотников до количества населения большого города. С ними колдунья соседствовала в мире и согласии, даже предпочитая их людям: сколько она могла помнить, те всегда отличались либо хитростью и злонравием, либо, что еще хуже, лицемерием и корыстолюбием. И все же такое нелестное мнение о свойствах человеческого характера не помешало старухе, волею случая наткнувшись в кустарнике на истерзанное тело человека, перекатить его на холстину и отволочь в хижину с тем, чтобы выходить и потом проводить в дальнейший путь.
Раны северянина оказались ужасны — длинный коготь зверя пропорол его грудь так глубоко, что едва не задел сердце, и в первую же ночь Низа дважды сопровождала его уход на Серые Равнины заунывным пением, но затем чуткие пальцы ее улавливали слабые толчки под кровавым месивом; колдунья с облегчением возносила молитву благому Митре и вновь принималась варить свой целебный состав, надеясь-таки вырвать человека из черных рук смерти.
В бреду и он называл имя солнечного бога, то предлагая тому услуги в качестве бойца, то вообще отказываясь от всякого с ним общения. Низа не старалась вникать в суть — в общем, бормотание киммерийца было для нее сродни шуму дождя или свисту ветра, — но спустя три-четыре дня и старухе стало понятно, что этого могучего мужа волнуют поистине мировые вопросы. Он горячо спорил с каким-то Лайтлбро о Равновесии и Постижении Высшего, глумясь над его принципами милосердия и, само собой разумеется, отрицая их напрочь; он обращался к некоему Крому, обещая прославить почему-то не его, а свое имя — тут Низа узнала, что северянина зовут Конан, и родом он из далекой страны Киммерии; он предлагал Нергалу сожрать собственный хвост и подавиться — более любопытный непременно сложил бы вместе все обрывки бреда и к моменту пробуждения варвара составил о нем определенное мнение. Колдунья была слишком далека от людских забот. Выхаживая раненого, она думала о том лишь, чтоб он остался жить, прочее же сопутствующее ее волновало мало, хотя душа приняла его сразу.