5 декабря. Мы остались одни, Аркадий в гетто. Уже поздно, сон не идет. Сидим с Фредом и молчим, не смея взглянуть друг на друга, словно в чем-то виноваты…
8 декабря. 11 часов ночи. Только что вернулись из подвала, пробыв в нем более 2 часов. Взрывы кончились. Ни самолетов, ни с моря ничего не было. В саду зарево от горящих машин. Как пережили эти часы, сами не знаем. Дрожали земля и здание. Осколки от снарядов изрешетили всю крышу. Пока все стихло, нужно отдохнуть…
21 декабря. Три дня была в полубессознательном состоянии. Не могу поверить случившемуся. За что?
18-го утром Фред понес отцу кушать. В 8 часов вернулся домой, молча поставил нетронутые судки с едой и, ничего не сказав, вышел. Уже совсем поздно пришел домой бледный, осунувшийся. Говорить не мог. Просил ни о чем не спрашивать. Только сказал: «Кончено все — папы нет».
Вечером пришла знакомая и сообщила о расстреле.
21 января 1942 года…Третий день я ничего не ела, а сегодня отдала Фреду последние два сухаря. Что будет завтра? Обещали дать стирку. Опять проклятая немецкая грязь. Выхода нет. Отдала в обмен кожанку Аркаши, но пока ничего еще не привозили. Выручает иногда соседка Галя, но и у нее сейчас ничего нет.
По возвращении домой встретили группу скованных друг с другом людей. Это бежавшие из гетто. Вид их ужасен: бледные, исхудавшие, обросшие. Сопровождают полицейские. Предатели! С новой болью и силой открылась незажившая рана. Вспомнила подробности расстрела, рассказанные очевидцами, бывшими на закопке и живых, и мертвых людей. Не по своей воле шли они на это дело. Ловили их на улице, вручали им лопаты и гнали под угрозой смерти. Многие за отказ закапывать людей пошли к последним, а некоторые не выдержали и сошли с ума. Превзойдены нероновские времена. Нет сил писать…
Огромная беда, обрушившись на всех, не могла приглушить боль каждого отдельного человека…
Эти выдержки из дневника вдвойне не случайны здесь: Наталия Михайловна, Наташа, с которой встретился Александр Иванович Анушкин, пережила такое же горе — гитлеровцы расстреляли тогда и ее отца.
Но при чем тут Трофимов?
По расистским законам фашистов девочке тоже грозила смерть. Оставаться дома никак нельзя. И Трофимов сперва взял ее, больную, задыхающуюся от астмы, к себе, а потом с помощью других людей помог скрыться в Симферополе. Этими «другими людьми» были ученый-винодел Николай Сергеевич Охременко и профессор-биохимик Василий Иванович Нилов. Они рисковали жизнью — своей и своих близких.
Удивительные люди старые русские интеллигенты! Конечно, и среди них встречались разные, но для лучших такое понятие, как порядочность, было едва ли не определяющим и в собственном поведении и в отношении к другим людям. Непорядочно отказать в помощи попавшему в беду человеку, и высшая степень непорядочности — пройти мимо горя ребенка. В таком случае отступали все другие соображения. Но даже на этом фоне Трофимов выделялся.
Покровительствовать, поддерживать, помогать было, казалось, душевной потребностью для него. Попала в тюрьму приятельница. Трофимовы тут же стали собирать передачу. Мысль о том, что это им самим может грозить опасностью, даже не возникала, а если и появлялась, то ее тут же отбросили: как можно не помочь человеку!
Месяца через два ее выпустили, но возвращаться на свою квартиру нельзя, и Трофимовы оставили ее у себя. Какие могут быть разговоры! Не жить же рядом с доносчицей, у которой что ни день в доме полно немецких офицеров…
А немного спустя у Трофимовых появилось еще два новых жильца — осиротевшие дети. И был ведь, кроме того, приемный сын — Степан.
В моем рассказе невольно перемешалось то, что рассказал Александр Иванович, с тем, что стало известно гораздо позже, после моих бесед со многими людьми. Некоторые даже прислали потом свои воспоминания.
«…Жилось нам чрезвычайно трудно. Есть было нечего. Дров не было. Бомбежки, обстрелы, облавы не давали покоя. Нервы постоянно у всех натянуты. Во время бомбежек мы уходили из квартиры в подъезд и там пережидали, пока стихнет пальба. Для приготовления пищи собирали в парке сухие ветки, щепки. Улиток смешивали с отрубями и пекли из этого теста пирожки. Брали с Лизой ручную тележку и отправлялись в Дерекой или Ай-Василь менять вещи на продукты.
Но Михаил Васильевич Трофимов оставался оптимистом. Он был твердо убежден, что рано или поздно Красная Армия прогонит фашистов. Как и до войны, он занимался своей библиотекой: склеивал порванные страницы, переплетал старые книги, ходил по городу и подбирал в разрушенных бомбежками домах валявшиеся в развалинах „бездомные и осиротевшие“, как он говорил, книги. В период оккупации они с Лизой не работали. Их сын Степан работал шофером. Кстати, о нем тоже шел разговор…»[1]