Все это совершалось рядом с опутанной колючей проволокой и ощетинившейся дотами набережной, в городском саду, под прикрытием купы бамбука, разросшегося у старого, еще дореволюционного, по-видимому, фонтанчика в ложноклассическом стиле.
Обменявшись напоследок взглядами, с облегчением расстались. С облегчением — потому что старик все- таки опасался какой-нибудь пакости от немца и хотел побыстрее развернуть пакет, а гауптман, со своей стороны, побаивался патрулей.
Офицер вышел на центральную садовую аллею, слегка размахивая опустевшим портфелем в левой руке, а правой отвечая на приветствия солдат, которые фотографировались на фоне пальм и кипарисов.
Глядя ему вслед, старик мимолетно подумал о странности немецкой офицерской формы, которая как- то изначально сконструирована (если к одежде применимо это слово) таким образом, что у мужиков некрасиво оттопыривается зад. Попытался и не смог припомнить, был ли этот недостаток в форме прежней кайзеровской армии. Впрочем, случайная мысль как появилась, так и ушла. Рядом скрипнула под ногами галька. Обернулся — Степан. Он ни о чем не спросил, только глянул: «Ну, что?»
На главной аллее было по-прежнему шумно и весело. Разбившись на группы, солдаты фотографировались. На них Степан посмотрел мельком, холодно и отчужденно.
— Не можешь привыкнуть? — сказал старик. — И не надо. — Затем без всякого видимого перехода спросил: — Знаешь в чем преимущество возраста? — И тут же ответил: — В том, что вы удивляетесь, а я помню: однажды они уже были и здесь, и на Дону. И помню, чем это кончилось. Степан знал его манеру задавать себе вопросы как бы за собеседника и по-прежнему молчал.
— Правда, тогда они пришли сюда на четвертом году войны, а теперь на пятом месяце. Это наводит на размышления. Но сути дела не меняет.
Здоровье и сытость будто распирали солдат. То ли судьба их еще по-настоящему не клевала, то ли было это давно, и они, как свойственно молодости, на время забыли об окопных вшах, о заснеженной передовой, о вони переполненных полевых лазаретов, о залпах «катюш»… Сейчас они были начищены, аккуратно подстрижены, побриты и чувствовали себя неотразимыми. Когда на аллее показалась женщина, это подняло новую волну оживления. Они чувствовали себя всемогущими и ничем, ничем не стесненными, запросто кричали ей вслед, предлагая «шпацирен» и «шляфен». Не верилось, что среди них есть ребята из добропорядочных семей, которые уступали места женщинам в трамвае, слали нежные письма матерям и невестам, ходили к причастию…
Девица, кажется, не отказалась бы ни «шляфен», ни «шпацирен», но солдат было слишком много, и за их бесцеремонностью угадывалась на сей раз дурашливость, поэтому она, пройдя мимо, вдруг обернулась и «показала им нос», чем вызвала взрыв веселья и одобрения.
— Трупы, кандидаты на тот свет, — сказал Трофимов. — Знали бы они, что их ждет через полтора-два года…
— Что? — спросил Степан.
— Они будут молить бога, чтоб в живых остались хоть их дети.
— Правда?
— Это же арифметика. Нужно быть слепым или недалеким человеком, чтобы не понять этого. Всех этих немцев с австрийцами, эльзасцами от силы восемьдесят миллионов. Прибавь союзников: итальянцев миллионов сорок пять, венгров — девять, финнов — четыре, румын — пятнадцать. Всего, если взять с походом, наберется миллионов сто шестьдесят. А с другой стороны: нас сто восемьдесят, англичан пятьдесят, американцев почти сто пятьдесят, канадцев четырнадцать… Без малого четыреста миллионов человек. И это, не считая всех остальных, которые примутся за них, как только они чуть дрогнут. И дело не только в людях, хотя количество солдат — вопрос первостепенный. А добыча нефти, выплавка стали, алюминия, производство хлеба, сахара!.. Тут нечего и считать. Ни до Америки, ни до Урала с Сибирью они не дотянутся — руки коротки. А там сейчас раскручивается такой маховик, что трудно представить…
— Откуда вы знаете?
— А ты думаешь, для Гитлера в Америке или в Сибири блины пекут? Его шайку ненавидит весь мир. Все мы для них «untermenschen» — «недочеловеки». Слышал про такое? Что-то среднее между обезьянами и людьми…
Разговор продолжался уже на ходу. На всякий случай пошли не прямо домой, а боковым проходом выбрались на Виноградную, дворами прошли в Лавровый переулок, а оттуда до дома было уже рукой подать, Трофимов отдал сверток Степану.
Девочка ему обрадовалась. Всякий раз его приход был праздником. Вера Андриановна и сейчас вспоминает об этом как о празднике.
Порядок был всегда один и тот же. Михаил Васильевич давал поесть бабушке, которая уже оправлялась после болезни, шаркала шлепанцами по комнате, потом кормил с ложечки Веру, а под конец что-нибудь рассказывал или читал вслух сказки. Такого радостного общения у нее не было ни с кем из взрослых.
Застал Трофимов здесь и доктора Мохначеву. По ее лицу было видно, что она довольна состоянием больных.
Только что Вера не без смущения спросила:
— Можно, ко мне зайдет Гарик? Улыбаясь, Антонина Кузьминична разрешила:
— Можно. Гарик был ее сын. (Странное чувство: мне кажется, что Вера Андриановна вспоминает о себе тогдашней, как о своем ребенке — ласково и чуть насмешливо. Сегодня ей кажется, что тоненький белокурый мальчик в рубашке с отложным воротничком и коротких штанишках был похож на сказочного маленького принца). Девочка спросила:
— А как папа? Ее успокоили: все в порядке. Андриан Иванович, который болел тяжелее всех, и в самом деле тоже пошел на поправку. Нутро у этого хромого, исхудавшего человека оказалось железным, сердце выдержало все немыслимые скачки температуры. Вообще же умерло в том году от тифа и других болезней множество ослабевших от голода людей — главным образом дети и старики. Иной раз оказывалось достаточно пустячного заболевания, чтобы обессилевший человек тихо и безропотно угас. Трофимов в больницу не ходил, зато Степан бывал там частенько. При последней встрече Чистов спросил:
— Ко мне никто не приходил? Никто не интересовался? Степан пожал плечами.
— Я на работу выхожу на днях. Чистов даже приподнялся с тюфяка, на котором лежал.
— Куда? Кем?
— Шофером в городскую управу.
— Сам придумал? Степан промолчал.
— Значит, дед послал… Кого попало туда не берут — работа калымная… Степан и на этот раз отмолчался. Уже когда прощались, Чистов сказал, будто отвечая на какие-то свои собственные мысли:
— Ладно, что ни случается, все к лучшему. Авось пригодится для чего-нибудь и твоя работа.
Это звучало как одобрение и согласие, и Степан обрадовался, хотя что ему в сущности было от них — этого одобрения и этого согласия?..
ГЛАВА 9
Будто восстанавливаю в воображении некую мозаику, важные куски которой утрачены. В настоящей мозаике это невозможно, хотя и там мы можем попытаться что-то домыслить. Но мои мозаичные камешки— факты, свидетельства, воспоминания, документы. Перебираю их, сопоставляю так и сяк. Иногда они не совпадают, даже исключают друг друга, а то вдруг камешек словно сам выбрал себе место, лег — не сдвинешь.
Не помню уже, как возникло еще одно имя — Леня Полотняненко. Это было в тот период, когда я больше «искал ногами», готов был идти или ехать куда угодно, лишь бы узнать что-либо существенное об интересующих меня людях. А интересовали все те же — Трофимов, Анищенков, Чистов. Казалось, что должна была быть ниточка, которая связывала их вместе. При этом я допускал, что кто-то из них мог и не знать о такой связи.
Между тем ниточки, за какую ни хватался, оказывались оборванными самим временем: ни Трофимова, ни Анищенкова, ни Чистова уже не было в живых.
Еще раньше поиски Александра Ивановича Анушкина показали, что надеяться на официальные источники можно далеко не во всех случаях. Узнать о пребывании Трофимова в Эфиопии оказалось легче, чем выяснить хоть какие-то обстоятельства его жизни на родине в последний период. Впрочем, это и понятно и объяснимо…