Утро созревало на глазах, меняя краски. Рассветная серость налилась густой синью, затем в ней как бы изнутри появилось нечто венозно-красное. А дальше — поразительное дело! — в какое-то неуловимое мгновение мрачные, тяжелые цвета стали вдруг легкими и радостными: темная синь обернулась голубизной, багрец — кумачом, и появилась лампада мира, как сказали бы в далекую старину. Померк за мгновение до этого еще ярче воссиявший Овен и солнце вышло через праздничные весенние ворота…
Это было удивительно, несмотря на всю привычность происходящего. Простое созерцание этого рождало непередаваемое чувство причастности ко всему прекрасному, хоть на короткий миг, а создавало иллюзию того, что и ты вослед за Гомером, Данте и Пушкиным сможешь найти свои слова, чтобы передать красоту мира.
Было уже, наверное, часов около девяти, когда во дворе послышался шум автомобиля. Мотор, как обычно, взревел, преодолевая подъем, и опять заработал ровно. Это всегда связывалось с возвращением Степана, и Трофимов, обрадовавшись, в то же время удивился: сегодня Степана еще не ждали.
Подошел к окну, глянул вниз и оцепенел. Единственное, что смог подумать: «Вот оно!» Внизу стоял незнакомый темный фургон, и задняя дверца его была приглашающе открыта.
Немец-шофер вылез из кабины и, блаженно, щурясь на утреннее солнце, разминал сигарету.
Со старческой дальнозоркостью, с тренированной цепкостью глаз Трофимов одним взглядом охватил все, и увиденное отозвалось гулкими ударами сердца, холодом и отчаянием. Он увидел: слепой, без окон, тюремный фургон, униформу шофера — она была несколько темнее обычной германской военной полевой формы, пряжку на его поясе — не прямоугольную, как в вермахте, а круглую — такие были в полицейских частях, у чинов СД, гестапо…
В одно мгновение промелькнул рой мыслей. Среди них была мстительная — о том, что события раскручиваются наконец в обратном порядке: стервятники которые в сорок первом прикатили вслед за наступающими передовыми частями, появились снова, и это говорит об отступлении. Да-да, он уверен, что пополнение, недавно появившееся на облюбованном ведомством Гиммлера Поликуровском холме, — из прифронтового обоза. И в самом псевдоготическом замке, и в окрестных особняках стало тесно от этой нечисти. Вот только неясно: началось ли отступление или пока идет суета, передвижка частей и служб в неминуемом его ожидании? Но так или иначе, эта полицейская дрянь и мерзость — как пена и грязь, которую гонит впереди себя приливная волна…
Трофимов был уверен, что остановившийся под окнами забрызганный грязью степных дорог фургон принадлежит какой-то новой спецчасти, прибывшей в Ялту. Подумал, что надо бы сказать об этом Чистову для передачи в лес… Но тревожная мысль о Чистове возникла еще раньше: не за ним ли? Не к нему ли пошли?
Кроме шофера, никого возле автомобиля не оставалось. Где же другие немцы?
Мысль о Чистове, о девочке, о старухе… — неужели это по их души? И тут Трофимов услышал бесцеремонный, грубый стук в свою собственную дверь.
Ломились нагло и требовательно. Елизавета Максимовна, побледнев, глянула на мужа, который по-прежнему оставался у окна, и пошла открывать. Она не видела машины и ничего в происходящем не понимала. Шла ровно и несуетливо, будто не слыша этого отвратительного грохота, не видя, как сотрясается под ударами дверь. Отодвинув щеколду, предусмотрительно сделала шаг в сторону, как хозяйка, которая, отворяя загон для скота, бережется, чтобы не быть им растоптанной.
Дверь распахнулась с треском, и в квартиру ворвались трое с автоматами наготове. Один остался у входа, а двое других быстро, но с настороженностью, будто ждали сопротивления, прошли вглубь.
Послышался командный окрик — это они увидели Трофимова. Елизавета Максимовна рванулась было к нему, но ее тоже остановил окрик.
И наконец в квартире появилось главное действующее лицо — офицер в черной форме. Его сопровождали переводчик и местный полицай.
В проеме двери, которая так и осталась распахнутой, мелькнуло испуганно-любопытствующее лицо соседки.
Никаких объяснений вторжения не было. Пока солдаты держали хозяев под оружием, офицер неторопливо прошелся по квартире. Чистота, идеальный порядок на кухне вызвали у него снисходительное одобрение. Обилие книг в комнатах поразило. Немец сказал что- то, и переводчик тут же перевел:
— Господин офицер спрашивает: вы что — профессор?
— Нет, бухгалтер, — ответил Трофимов. То ли немец понимал по-русски, то ли это просто не нуждалось в переводе, ко он сразу же спросил:
— А зачем бухгалтеру это? — И ткнул стеком, которым поигрывал все время, в одну из полок. Трофимову не нужно было напрягать зрение, чтобы понять, что речь идет об «эфиопской полке», где рядом стояли две книги на немецком языке — Хенце «При дворе абиссинского императора Менелика», лейпцигское издание 1905 года, и швейцарца Флада «Двенадцать лет в Абиссинии», книга, изданная в Базеле задолго до рождения самого Трофимова. Были там и русские, и английские, и французские работы, но стек указывал на эти два немецких тома. Трофимов пожал плечами и ответил через переводчика:
— Меня интересуют книги о путешествиях.
— Ach, so… — кивнул головой немец, и не понять было: ирония это или его в самом деле удовлетворил ответ. Он бережно коснулся стеком края хрустальной вазы, и База отозвалась нежным звоном. Мимолетно Трофимов подумал, что в этой отзывчивости на любое прикосновение и есть предательская, бездушная суть вещей, готовых принадлежать кому угодно.
— Prima, — сказал немец.
Знал, видно, толк.
Остановился возле платяного шкафа, и переводчик услужливо распахнул дверцы. Все тем же стеком гестаповец порылся в вещах.
Затем перешел к письменному столу. Повертел изящный костяной нож для бумаг. Все, на что он обратил внимание, — а глаз у него был быстрый — тут же унес полицейский.
«Может, этим и кончится? — подумал Трофимов. — Черт с ним, с барахлом…»
Молча, безропотно наблюдать этот наглый грабеж, эту бессовестность сукина сына, гестаповского негодяя, который к тому же корчит из себя эдакого барина, аристократа, было бы невыносимо, не внуши себе Трофимов с самого начала мысль о том, что надо стерпеть, перенести все и не сорваться. Упаси бог! Только не сорваться! Нужно помнить, что это всего лишь подлый комедиант. Что бы он ни стал вытворять, это не может оскорбить или даже просто задеть, как не может унизить нормального человека любая выходка сумасшедшего. Пусть тешится, пускай кокетливо поигрывает стеком (тоже ведь украл где-нибудь) — мы-то знаем, что дела у него плохи. С Кубани ноги унес, а из Крыма унесет ли?
Черт с ними, с тряпками. Может, этим и кончится?
Но то было только начало. По-хозяйски еще раз сбежав квартиру быстрым взглядом, решив, видимо, что ничего лично для него интересного здесь больше кет, офицер скомандовал, и начался погром.
Усыпали пол карточки. Десять тысяч аккуратно, старательно заполненных и разложенных в строгом порядке карточек — по одной на каждую книгу — были небрежно вытряхнуты из ящиков и разлетелись по комнате. Солдат, который их вытряхивал, получал, кажется, от этого удовольствие.
«Спокойно, спокойно… — уговаривал себя Трофимов. — Вспомни Боя…»
Боем звали обезьяну, которую когда-то подарил его жене Любочке в благодарность за исцеление Некий эфиоп. Однажды Бой. учинил вот такой же погром в их африканском жилище.
В конце концов, карточки можно снова собрать и привести в порядок. По-настоящему сжалось сердце, когда начали бесцеремонно рыться в письменном столе. На пол полетели фотоснимки, старые письма, документы. Среди них мелькнула на снимке и разбойничья физиономия Боя.
Переводчик с офицером стояли рядом. Появилась было тревога, что их внимание привлечет какой-нибудь документ с пышным гербом эфиопского императорского дома либо выцветшая справка времен гражданской войны, говорящая о тогдашнем начальственном положении Трофимова, — вспомнились предостережения Анищенкова. Переводчик и в самом деле время от времени брал кое-что из бумаг, но, бегло просмотрев, большинство тут же отбрасывал в сторону. Что же они ищут? Что им надо?