— Даже ночью, — вставляет с усмешкою Чудин. Но Харальд поглядел на него строго, потому что не время было таким шуткам.
Рабы налили ещё вина, и Катакалон говорит:
— Нет спора, архонт руссов — могучий государь, и велики его владения. Но можно ли их сравнить со Священной Империей ромеев? Она простёрлась от Палестины до Пиренеев, от Африки до Иллирии, и сам подумай, во сколько раз у императора больше государственных дел, чем у русского князя?
Харальд говорит:
— Во сколько же раз мне дольше ждать?
Грек говорит:
— А тебе и не надо ждать, если так спешишь. Всё можешь решить со мной — венценосный дал мне право на это. И договор уже составлен — на греческом и славянском языке.
Табулярий подносит ему два свитка, и Катакалон передаёт один Харальду и ждёт, что тот будет делать. Харальд же ничего делать не торопится, только на Чудина поглядел, потому что не знал грамоты. И Чудин не знал. Он говорит:
— Не пристало боевому ярлу утруждать себя чтением. Прикажи послать за нашим чтецом на корабль, забыли в спешке, а зовут его Феодор.
И вот проходит немного времени, и скороходы возвращаются с Феодором, который выглядит как помутившийся разумом, водит вокруг ошалелыми глазами и одно только бормочет: «Лепота... лепота чудная...»
— Очнись, — говорит ему Харальд и протягивает свиток.
Тогда Феодор как бы и вправду очнулся, узнал, с кем он и где, и говорит:
— Голова кругом пошла, столь чуден град сей зодчеством своим, ваянием и живописью! Дозвольте вина выпить.
Феодору наливают вина, он выпивает, разумом совсем светлеет и разворачивает свиток.
Катакалон говорит:
— Пусть твой чтец поправит меня, если что не так. — И он читает по своему свитку и доходит до главного, где говорится об условиях договора. — «За службу же, — читает Катакалон, — благословенный заплатит пятнадцать тетрадрахм, или три эрийра, на воина и двадцать пять тетрадрахм на рулевого». Так? — спрашивает он Феодора.
— Так, — говорит Феодор, следя по своему свитку.
— «С добычи же, за вычетом трёх четвертей в казну Империи, Харальд получит свою полную треть, сколь бы велика ни была добыча»...
— Так, — радуется Феодор.
— «Для жилья же Харальду с людьми будет выстроен дом, обитый изнутри красным бархатом, и во всём ином они будут чтимы как приближённые слуги василевса». Так? — завершает Катакалон.
Феодор аж дух перевёл, так ему прочитанное понравилось, и говорит:
— Точно так.
— Тогда, — говорит Катакалон, — мы можем сейчас же скрепить договор подписью и клятвами на Евангелии и мече. Так?
— Не так, — говорит Харальд.
Все смотрят на Харальда и удивляются, Харальд же хмур.
— Чего же ещё хочешь? — спрашивает грек.
Харальд говорит:
— Ничего. Но не могу служить тому, кого не видел. Когда я буду перед конунгом?
— Первый раз вижу такого упрямца, — в сердцах говорит Катакалон.
Харальд говорит:
— Посмотри.
Катакалону кровь к лицу прилила от гнева, но он сдержался последний раз и кивнул:
— Хорошо. Но не взыщи за ожидание.
Он встал, и Михаил Пселл встал, не переставая писать на дощечке. И все встали, потому что не о чем было больше говорить.
И варягов отвели обратно на корабль, флейтист же последовал за ними, играя на флейте.
Вот проходит один день, и другой, и Харальд ждёт известий на своей ладье у пристани.
И проходит ещё день, и является от Катакалона человек, который спрашивает, не нужно ли чего варягам — еды или питья.
— Что нам нужно, сам знаешь, — отвечает ему Харальд.
— Этому не пробил час, — говорит грек. — Не желаешь ли осмотреть святыни Константинополя? Только у нас ты сможешь увидеть чашу, в которой Иисус превратил воду в вино, икону Богородицы работы евангелиста Луки, а также топор, коим Ной построил ковчег.
— Лучше, — говорит Харальд, — забери отсюда вашего гудошника, пока я не отрубил ему голову вместе с дудкой.
Здесь надо сказать о человеке, играющем на флейте, что он играл на берегу все дни, исполняя волю конунга греков. И совсем к тому времени обессилел. И отдал бы душу Богу, если бы Феодор не приносил ему попить и поесть.
— И это не в моей власти, — говорит посланец. — Разве что он и вправду умрёт.
Ульв говорит:
— Идёт к тому.
— Но тогда, — говорит грек, — спафарий пришлёт нового, ибо никто не может отменить решения василевса.
И посланный грек ушёл, а игрец на флейте горько заплакал. А куда он исчез под утро, мне, Ингвару, грешному рабу Божьему, неведомо, в чём присягаю и клянусь.