Затем мы вернулись к делу. Магиллври предложил мне, изучив все детали, сблизиться с кем-нибудь из видных членов синдиката. Допустим, с шропширским сквайром. Возможно, мне удастся наткнуться на что-нибудь такое, что выведет нас на след заложников. Он по-прежнему верил в довольно абсурдную мысль, что мне якобы присущ какой-то особый нюх, которым не обладают профессионалы.
Я согласился, что это отличный план, и мы договорились, что я проведу воскресенье в его квартире, изучая секретные досье.
Уже собираясь уходить, я хотел было упомянуть о наших с Гринслейдом экспериментах, но после всего, что сообщил мне Магиллври, решил, что это малосущественно. Поэтому только поинтересовался, не знаком ли он с мистером Домиником Мединой.
Магиллври улыбнулся.
– Зачем он тебе понадобился? Вряд ли он имеет какое-то отношение к твоей деревне.
– Не знаю. Я много о нем слышал и подумал: неплохо бы с ним познакомиться.
– Мы встречались всего несколько раз, но должен признаться – я был очарован. Он очень красив.
– Да, мне говорили. И это единственное, что меня в нем смущает.
– Если бы ты его увидел! Это не какой-нибудь дамский угодник. Это единственный известный мне человек, которого обожают женщины и который нравится мужчинам. Он первоклассный охотник, многообещающий политик и блестящий оратор. Однажды я слышал его речь. Я не очень разбираюсь в ораторском искусстве, но в конце у меня возникло непреодолимое желание встать и аплодировать ему стоя. Он повидал мир, а еще он хороший поэт, хотя тебя это вряд ли заинтересует.
– Не понимаю, почему ты это говоришь, – возразил я. – Я совсем неплохо разбираюсь в поэзии.
– Ну да, как же: Вальтер Скотт, Маколей, Теннисон. Но Медина не по этой части. Он царь и Бог для молодых литераторов, смелый новатор. И еще он превосходно владеет кучей языков.
– Что ж, надо думать, знакомство окажется приятным. Я сообщу тебе о своих впечатлениях.
По пути с вокзала я отправил письмо мистеру Медине, приложив послание Гринслейда, и на следующее утро в клубе меня ждал вежливый ответ.
Медина писал, что Гринслейд не раз упоминал о нашем общем увлечении охотой на крупную дичь, он наслышан обо мне и с нетерпением ждет встречи. К сожалению, в этот уик-энд ему придется уехать из Лондона, но он предлагает пообедать вместе в понедельник. Местом встречи был назван небольшой старомодный клуб для избранных, почти все члены которого были владельцами обширных поместий и заядлыми охотниками.
Я заметил, что жду этой встречи со странным интересом. Так, в воскресенье, пока я просматривал бумаги в кабинете Магиллври, мысли о мистере Медине не покидали меня. Мое воображение рисовало нечто среднее между гвардейцем-гренадером и Аполлоном Бельведерским, разодетым по последней моде. Но когда я назвал свое имя дворецкому клуба, и на мой голос обернулся молодой человек, гревший руки у камина в прихожей, мне пришлось выбросить эту картинку из головы.
Доминик Медина оказался примерно одного роста со мной – то есть, чуть меньше шести футов, и на первый взгляд выглядел довольно хрупким. Однако опытный взгляд, умеющий оценить мужскую стать, моментально определил бы в нем крепкого и очень развитого физически человека. Несмотря на это, он казался худощавым – и поэтому моложе своих лет, а его осанка и походка были легкими, как у канатоходца.
Газетчики частенько употребляют тошнотворное словцо «ухоженный» по отношению к мужчинам. Обычно это наводит меня на мысль о скаковых лошадях с лоснящимися боками. Конюхи добиваются этого блеска с помощью щеток и скребниц. Но сейчас это слово само всплыло в моей памяти, хотя во внешности мистера Медины не было никакого лоска. Старый, но добротный коричневый твидовый костюм, рубашка с мягким отложным воротником и шерстяной галстук делали его похожими на деревенского сквайра, который приехал в столицу на аукцион «Таттерсоллз» – прикупить пару чистокровных лошадок-двухлеток.
Мне нелегко припомнить первое впечатление от его лица, ибо память моя переполнена другими ощущениями, которые возникли, когда я видел его в иных обстоятельствах. Но общее впечатление было исключительно приятным. Очень английское, и в то же время не вполне английское лицо, кожа чуть смуглее, чем тот оттенок, который придают солнце или ветер, – оно дышало каким-то мягким изяществом, редким у наших соотечественников. Безукоризненное по форме, оно не имело ни единого изъяна в чертах, а едва заметная жестковатость не позволяла ему выглядеть слащавым.