— Вы напрасно, маменька, так дурно об нем думаете. Он очень честный и хороший человек.
— Ась?.. Что, мать моя?
— Я говорю, что он честный и хороший человек.
— Право? Да что ты так за него заступаешься? Что это значит, сударыня?
— Так, маменька, ничего.
— То-то ничего. Правда, я до нынешнего дня не замечала, чтоб ты с ним пускалась в большие разговоры, да и не думаю, чтоб этот однодворец осмелился... Но как бы то ни было, а прошу вас, сударыня, вперед с ним не фамильярничать: я этого не люблю. Да вот уж мы и приехали. Ну, что сидишь? Вылезай, матушка!
Варенька выпрыгнула из кареты, и, когда обернулась назад, сердце ее забилось от радости: насупротив, в маленьком домике, светился огонек, и подле открытого окна сидел Тонский.
IV
— Голубчик, Николай Иванович, батюшка, будь отец родной: приставь голову к плечам! — так говорила Анна Степановна Слукина, когда на другой день рано поутру Холмин вошел в гостиную, в которой она его дожидалась.
— Что с вами сделалось, Анна Степановна? — спросил он, садясь подле нее на канапе.
— Ох, беда, кормилец, сущая беда! Всю ноченьку не спала; уж я вертелась с боку на бок, думала, думала!.. А что проку? Как ни кинь, все клин!
— Да что такое?
— Что, батюшка, худо! Все женихи мои взбеленились.
— Как так?
— Да так: словно заговор какой. Вчера, — да еще, слава Богу, что поодиночке, — пристали ко мне: «Реши да реши!» Я и так и сяк. Куда те! И слышать не хотят. Поверишь ли, никто больше трех дней сроку не дает! Этот франт, шематон, губернаторский племянничек, так закидал меня словами, что я чуть было сама не поверила, что выдаю за него Вареньку. А крапивное-то семя, выжига проклятая, Зорин, как будто бы ему черт на ухо шепнул! Формально объявил мне, что дело мое до тех пор не будет решено, пока я сама с ним не порешусь. И даже этот шальной князь, Владимир Иванович, ну вот так и напирает, — да какие речи говорит, — Господи, Боже мой, уши вянут, батюшка!
— Ну, матушка, не предсказывал ли я вам?..
— Эх, Николай Иванович! Брани меня, ругай, да только выручи!
— Выручи! Это легко сказать, Анна Степановна. Как ни вертись, как ни хитри, а надобно объявить, за кого Варенька идет замуж.
— Да лишь только я объявлю, так Зорин и Вельский...
— Что и говорить: житья вам не будет! А особливо Вельский и его семейство...
— Ох, беда, батюшка! Живую съедят. Ведь ты знаешь, какая семейка-то!
— То-то и есть. Впрочем, что ж в самом деле: не за того, так за другого, а надобно выйти замуж. Оно досадно, спору нет; да ведь нельзя же и Вареньке разорваться. Посердятся, посердятся, да перестанут. А вот чего никогда вам не простят — что вы их обманывали, водили за нос, зазнамо дурачили.
— Так, батюшка, так!
— Ну, пусть Варенька выйдет за князя Владимира Ивановича, это еще ничего; только бы вас-то как-нибудь выгородить.
— В том-то и дело, отец мой. Постарайся, родной! Придумай что-нибудь.
— Постойте-ка!.. А что, в самом деле, Анна Степановна, — ведь вы тогда только будете в ответе, когда отдадите сами Вареньку замуж!.. Ну а если она убежит и обвенчается без вашего ведома?..
— Как убежит?
— Ну да! Если ее увезут.
— Увезут? Кто увезет?
— Разумеется, князь Владимир Иванович.
— А, понимаю! Только, воля твоя, что ему за радость увозить Вареньку, когда он и без этого может на ней жениться?
— Что за радость? Так вы вовсе его не знаете! Да он, я думаю, с тоски умирает, что должен жениться таким обыкновенным и пошлым образом. О, поверьте мне, Анна Степановна, — лишь только я ему намекну, что он может и даже должен увезти свою невесту, так он запрыгает от радости. Да, впрочем, это уж мое дело: не беспокойтесь.
— Но, я думаю, мне надобно прежде поговорить об этом с Варенькой?
— Что вы, что вы! Напротив, она должна думать, что все делается без вашего ведома. За скромность мою я вам ручаюсь, но я никак не поручусь вам ни за Вареньку, ни за будущего ее мужа, с которым, вероятно, она секретничать не станет. Вы, я думаю, понимаете всю важность этой тайны. И малейшее подозрение может вас совершенно погубить в общем мнении. А если, на беду, откроется вся истина, то вы совсем погибли. Весь город на вас обрушится. Чего доброго, эту невинную хитрость назовут, пожалуй, подбором, стачкою, фальшивым поступком, вмешают правительство. А вы знаете, Анна Степановна, как судят дворян за фальшивые поступки?..
— Ох, знаю, батюшка, знаю! Лишат чинов и дворянства. Да только, воля твоя, где ж тут фальшивый поступок?
— Как где! Да разве вы не должны будете принести жалобу губернатору? Разве не станете кричать, что Вареньку увезли, что она обвенчалась без вашего ведома и согласия?.. Ведь чем более вы наделаете шуму, тем невиннее будете казаться в глазах тех, которые по милости вашей останутся в дураках.
— Правда, мой отец, правда!
— Не мешайте только мне, а уж дело будет сделано. Да где Варенька?
— У себя, батюшка, на антресолях.
— Так я пойду и переговорю с нею, а вы подождите меня здесь.
Часа через полтора Холмин вошел опять в гостиную.
— Ну что, мой отец? — спросила торопливо Анна Степановна. — Уладил ли ты наше дельце?
— Кой-как уладил. Да уж чего же мне это стоило! В одном я не ошибся: Варенька точно неравнодушна к князю, но убежать с ним и обвенчаться без вашего ведома никак не хотела.
— Вот что!
— Я объявил решительно, что вы никогда не выдадите ее замуж за того, кого она любит.
— Ну!.. Что ж она?
— Заплакала, а бежать не соглашалась. Я сказал ей, что она не родная ваша дочь и не обязана вам слепым повиновением.
— Ну, ну! Что ж она?
— Согласилась со мною, а бежать не хотела. Я стал ей доказывать, что это один способ выйти замуж, что она вечно останется в девках, если будет дожидаться вашего благословения...
— Ну!
— И в этом не спорила со мною; а убежать никак не решалась.
— Этакая упрямая девчонка! Батюшкин нрав, что и говорить. Да чего ж она хотела?
— Чтоб я дал честное слово, что вы ее простите. Нечего было делать: я побожился ей, что вы торжественно и при всех ее простите. Теперь смотрите же, Анна Степановна, не введите меня в слово.
— Так она очень этого добивалась? А не знаешь ли, батюшка, на что ей мое прощение?
— Она говорит, что ей стыдно будет на людей смотреть, если вы навсегда от нее отступитесь.
— Право? Так у ней нет ничего другого на уме?
— А что такое?
— Так, ничего! Впрочем, мы с князем на этот счет уже объяснились; и у меня есть кой-какие документики.
— Документы? Какие документы?
— Так, батюшка, так! Вот изволишь видеть: дело мое вдовье, — сохрани Господи, навяжется зять ябедник, затаскает по судам. Ведь за меня, сиротинку, вступиться некому. Так Варенька хочет непременно, чтоб я ее простила?
— Да, Анна Степановна, и я в этом дал ей честное слово.
— Ну, хорошо! Однако ж, как ты думаешь, батюшка: все-таки надобно поломаться?
— Немножко, да! Но много не советую: это будет ненатурально. Вы всегда так любили Вареньку, ваша нежность к ней всем известна, и если вы хоть крошечку пересолите, злые люди тотчас скажут, что вы играли комедию.
— Хорошо, батюшка, хорошо! А когда же?
— Чем скорее, тем лучше; а то, Бог знает, неравно еще ваши женихи как-нибудь изъяснятся между собою, так и выдумка наша ни на что не будет годиться. Я думаю, сегодня ночью.
— Сегодня?..
— Да. Скажите, что у вас голова болит. Вареньку спать не укладывайте, а сами часу в десятом лягте почивать. Она скажет своей девушке, что у ней бессонница, и этак часу в двенадцатом, пойдет гулять по саду. В задней улице подле калитки будет стоять карета, а я в моей деревне, — знаете, что верст пять отсюда, — стану их дожидаться в приходской церкви. Да уж не беспокойтесь, — все будет улажено. Вы, Анна Степановна, не извольте вставать ранее обыкновенного; а как встанете да хватитесь Вареньки, так и подымите штурм: сейчас карету, к губернатору; ревите, плачьте... Да что вам толковать! — прибавил Холмин, раскрывая свою серебряную табакерку. — Ученого учить, лишь только портить.