Рыков по-прежнему курировал промышленность. Так, на бывшем автозаводе «Руссо-Балт» в Филях, который после революции стал 1-м бронетанковым заводом, создали автомобиль Промбронь-С 24–40 — модернизированный «Руссо-Балт». Его принимали члены правительства, включая Рыкова, который в тот день был особенно весел и активен. Садился за руль, пробовал завести автомобиль — словом, получал удовольствие. После осмотра в Филях, 8 октября 1922 года, автомобиль отправился на парад, на Красную площадь. В 1923 году, в соответствии с принципами новой экономической политики, завод передали в концессию немецкой авиационной фирме, и там выпустили несколько десятков таких автомобилей.
Многие современники запомнили времена НЭПа как просвет среди лишений и чрезвычайщины. Для других «угар нэпачей» был временем карикатурным, которому соответствовала язвительная сатира Михаила Зощенко, Михаила Булгакова, Ильи Ильфа, Евгения Петрова, Ильи Эренбурга и многих других писателей и журналистов… В годы горбачевской перестройки НЭП идеализировали, объявляли его чуть ли не целью Октября. Это, конечно, абсурдно, ни один из большевиков 1920-х с такой постановкой вопроса не согласился бы. Но существовали и попытки трезвого осмысления этой политики. Вспоминая свою юность, советский руководитель Кирилл Мазуров замечал: «НЭП принес процветание торговле и мелкому предпринимательству, получше стали жить крестьяне. А рабочим было по-прежнему очень тяжело. У них на столе часто не бывало хлеба. Росло их недовольство… Рабочие считали: пускай прижмут тех, кто прячет хлеб, и он у нас появится»[84]. Неуловимое было время, оно не помещается ни в одно определение — военный коммунизм в этом смысле проще, хотя бы по направлению курса. Для Рыкова (как во многом и для Ленина) НЭП был способом за счет буржуазных инструментов, за счет материального стимула сделать рывок в промышленности и сельском хозяйстве. Использовать НЭП, чтобы потом аккуратно, постепенно отказаться от него в пользу прямого государственного управления. Когда появится профессиональный, действенный аппарат, которого и в помине не было в начале 1920-х. Не будучи догматиком, Рыков понимал, что некоторые нэповские инструменты могут оставаться актуальными еще 10–20 лет. Но угар НЭПа, его расцвет в советской реальности казался явлением аномальным, уродливым.
Подпольная жизнь выходила наружу. Открылись ресторан «Гранд-отель» на площади Революции, «Савой» на Рождественке, «Европа» на Неглинной улице. Одним из лучших ресторанов в середине 20-х годов оставался «Эрмитаж» — там были чистые скатерти, хорошая посуда, вежливая и опытная прислуга. С полуночи начиналась программа кабаре: хор Вани Лагутина и романсы Изабеллы Юрьевой. В бывшем «филипповском» кафе, которое было продолжением Филипповской булочной на Тверской, новый хозяин открыл ресторан «Астория». У дверей заведений, как в дореволюционные времена, дежурили проститутки и таксисты. Так прожигали жизнь «нэпачи», понимавшие неустойчивость своего положения и в глубине души не верившие, что их праздник продлится долго. На них смотрели как на хозяев жизни — не без ненависти. Казалось, что все это совершенно несовместимо с советским образом жизни.
Но некоторые и впрямь поверили в НЭП как в «норму жизни», к которой следует стремиться. Но почему же слово «нэпман» быстро превратилось в ругательное? Неужели пропаганда расстаралась? Самые объективные участники событий тех лет к НЭПу подчас относились как к необходимому злу, но никогда — как к благу. НЭП не давал ходу тем, кто верил в идеалы социализма, кто готовил себя к бескорыстному труду, к самосовершенствованию, к подвигу. Когда Леонид Утесов в конце 1920-х в образе жулика пел: «За что же мы боролись, за что же мы страдали?.. Они же там жирують, они же там гуляють…» — все понимали, что это про нэпманов. Многие в отчаянии кончали жизнь самоубийством. Десятки тысяч членов партии выходили из ее рядов в знак протеста против «капитуляции перед буржуазией». Среди тех, кто тогда не мог смириться с возрождением капитализма, был и Василий Лукич Панюшкин, о котором еще Лев Толстой писал: «Прекрасный юноша. В этих, только в этих людях надежда на будущее». Сын крестьянина из села Кочеты, он был одним из самых отважных большевиков-подпольщиков, получал задания лично от Ленина в Париже… Сражался против Колчака во главе отряда, заслужил орден Красного Знамени за номером два. Как только он узнал о принципах НЭПа — вышел из большевистской партии и создал собственную, Рабоче-крестьянскую социалистическую партию, за что в июне 1921 года был арестован, а в августе осужден к двум годам принудительных работ. Впрочем, уже в декабре его амнистировали, а в 1922-м восстановили в рядах ВКП(б) — говорят, Ленин лично вразумил его. Но сколько было таких, кто не вернулся в партию — среди самых убежденных и неистовых большевиков с заслугами перед революцией. Трудно примиряться с такими потерями, но Ленин умел рисковать, верил, что в любой драке можно не проиграть, если сохраняешь преимущество в энергии.
84
Цит по: