Спорить с ним тогда решались только самые известные или самые оголтелые. Тем более что стало очевидным, что в послевоенные годы капитализм залечил раны, пошел на некоторые компромиссы и снова усилился. Это признавали почти все — и скорой мировой революции ожидали всё с меньшим энтузиазмом. Левым после этого стало труднее. Но убедил ли Рыков противников? Тех, для кого критика НЭПа означала, кроме прочего, борьбу за гегемонию в партии, — безусловно, нет. Они отступали, соглашались с необходимостью «уступки частнику», но проходил месяц, а то и неделя — и снова начиналась критика очередных провалов в экономике, а вместе с ней — и нападки на НЭП в целом. Так продолжалось бесконечно — и Рыков уже был готов к самым жестким способам борьбы с левой оппозицией, вплоть до арестов.
Эти идеи привлекали многих молодых большевиков, сторонников равенства, борцов с мещанством. Рыкову пришлось взять на себя роль «адвоката дьявола», защитника всего, что полагалось ненавидеть любому социалисту. И он гнул свою линию уверенно.
Конечно, главным для большевиков оставалось строительство социалистической экономики и создание базы для коммунистического общества. Но эту работу полноценно проводить можно только «всем человечеством». В этом направлении, в частности, действовал Коминтерн. А на регулярных заседаниях Политбюро приходилось обсуждать более приземленные вопросы — вопросы выживания системы, которая отказалась от военного коммунизма и лавировала между капиталистическими способами производства и торговли — и усилением государственного сектора экономики, без которого ни о каком движении к социализму нельзя было бы и помыслить. В сферу ответственности Рыкова входила и поддержка системы народного образования, которое должно было стать по-настоящему массовым. Ведь стране нужны были специалисты и квалифицированные рабочие в количествах, неподъемных для царских образовательных институтов. И все это — в условиях НЭПа…
Рыков отличался от умеренных, пассивных сторонников НЭПа тем, что видел переходный период долгим — в несколько десятилетий. И хотя ему постоянно приходилось демонстрировать цифры роста экономики, он не стремился к быстрым рывкам. Он втолковывал: «Ликвидация бедности, невежества, неграмотности, отсталости, которые мы унаследовали от всего царского периода нашего государства, и достижение в материальном и культурном отношении уровня, превышающего Западную Европу или даже достигающего ее, — будет, при условии диктатуры рабочего класса, означать ликвидацию новой экономической политики и всего переходного периода и вступление в стадию непосредственного социалистического строительства»[102]. Это тогдашнее кредо Рыкова, которое он часто повторял на разные лады, — кредо, достаточно нестандартное для революционера. То есть до этого, при НЭПе, рабочий класс России должен доказать, что умеет работать не хуже, чем пресловутый Форд. Для Рыкова это вполне логичная позиция, вытекающая из его апрельского (1917 года!) спора с Лениным. Тогда он сомневался, что отсталая Россия готова к социалистической революции, что грянуть должно в Европе, в более развитых странах. Теперь он намеревался достичь их уровня с помощью «нэпачей» и крестьян — и потом перейти к основам социализма. Так он полагал и в 1924-м, и в 1925-м. Видел в этой концепции единственный путь к удержанию власти. Путь, связанный с реабилитацией рыночных и собственнических механизмов и в торговле, и, прежде всего, на селе, и, в меньшей степени, в индустрии.
При это Рыков, несмотря на его «крестьянский уклон», не был противником первоочередного усиления тяжелой промышленности — все еще весьма слабой. Ее укрепление входило в его концепцию достижения «уровня Форда». Другое дело, что его коньком было равновесие между развитием индустрии и капиталовложениями в инфраструктуру, в сельское хозяйство. Транспорт и жилищное строительство — Рыков говорил о развитии этих отраслей еще в 1925-м и находил в скудном бюджете капиталы для них.
Еще одна небесспорная рыковская идея — децентрализация. Он не отрицал, не мог отрицать важность плана, но возражал против мелочного контроля за всеми отраслями — в том числе и потому, что страна не располагала для этого действенной бюрократической вертикалью. Он уповал на конкуренцию — и в частном, и в государственном секторе — и не считал бедой, если отстающие предприятия «вылетят в трубу». На XV партконференции, в 1926 году, он сетовал, что сложившаяся система управления «покоится еще на такой централизации, которая покоится на недоверии к каждому нижестоящему звену»[103]. По его мнению, с таким настроем приступать к индустриализации невозможно.