Они собирались, листали старые дела, обсуждали, иногда спорили, но участь всех нереабилитированных «правых уклонистов», кроме Генриха Ягоды, была предрешена: пришла пора каждому из них вернуть доброе имя. В результате 4 февраля 1988 года вышло постановление пленума Верховного суда СССР: отменить приговоры «от 13 марта 1938 г. в отношении Бухарина Николая Ивановича, Рыкова Алексея Ивановича, Розенгольца Аркадия Павловича, Чернова Михаила Александровича, Раковского Христиана Георгиевича, Буланова Павла Петровича, Левина Льва Григорьевича, Казакова Игнатия Николаевича, Максимова-Диковского Вениамина Адамовича (Абрамовича), Крючкова Петра Петровича, а также приговор Военной коллегии Верховного Суда СССР от 8 сентября 1941 г. в отношении Раковского Христиана Георгиевича» за отсутствием в их действиях состава преступления. Рыкова, как и всех упомянутых в этом списке, восстановили в рядах партии. Публикаций о Рыкове было намного меньше, чем о Бухарине, но и Алексея Ивановича отныне представляли «большевиком ленинской гвардии» и, «возможно, единственным соратником Ленина, понявшим суть нэпа»[209]. Но вскоре понятие «соратник Ленина» уже не воспринималось как безоговорочный комплимент. В 1990–1991 годах более популярны оказались идеи, полностью отрицавшие семидесятилетний большевистский путь России. Появились книги и статьи о Рыкове, а также переиздания рыковских выступлений. О нем снова стали достаточно объективно писать в учебниках, ему посвящались диссертации, публиковались архивные документы, связанные с деятельностью революционера и председателя Совнаркома. Но все-таки рыковское наследие так и осталось на обочине общественного внимания. Думается, это несправедливо. Слишком много важных уроков таят его судьба и политическая биография.
Если бы Алексею Ивановичу довелось оставить мемуары — мы бы поразились его знаниям тонкостей «подпольной жизни», конспирации, тайной борьбы с политической системой… Недаром Ленин подчас поручал ему самые деликатные и рискованные задания — такие, как дело о наследстве Николая Шмита, в котором Рыков, как мы увидели, проявил себя надежнее других товарищей.
Тридцать пять лет назад, когда и в прессе, и в научно-популярной литературе имя Рыкова снова стало появляться не в уничижительном контексте, всех интересовали только две линии его жизни и деятельности. Первая — гибель. Рыков как «соратник Николая Бухарина» и жертва репрессий — таким его знали и почитали, в особенности после запоздалой реабилитации в 1988 году. Вторая линия — НЭП, участие Рыкова в разработке, реализации и защите этой уникальной для советской истории экономической программы. Тогда в повторении (на новом уровне, конечно) нэповского опыта видели чуть ли не экономическую панацею. При этом всех интересовала не сложная реальность НЭПа, а комплиментарная легенда о нем как о некой конвергенции социализма и капитализма, который принес стране изобилие.
Бухарин — яркая личность, талантливый и спорный теоретик, редко несший ответственность за экономику, за жизнь в стране, — увы, во многом заслонил Алексея Ивановича в истории. Сегодня Рыков притягивает нас как гораздо более сложная фигура, как крупный политик, знавший взлеты и падения. Чрезвычайно интересен опыт революционера-подпольщика — одного из самых последовательных и энергичных в десятилетия, предшествовавшие 1917 году. Заслуживают внимания и участие Рыкова в подготовке захвата власти большевиками в октябре 1917 года, его бескомпромиссные споры с Владимиром Лениным, его позиция, которая привела одного из самых опытных членов ЦК к временному уходу из Совнаркома и ЦК. И это — в решающие дни революции! А ведь Ленин назначил Рыкова первым наркомом внутренних дел, то есть изначально видел в нем силовую опору революционной власти. И вдруг — отставка, дезертирство из-за несогласия с политикой диктата одной партии. Только через несколько месяцев Рыков нашел компромисс с вождем партии и председателем Совнаркома — и вернулся в большую политику. Оказалось, что он просто необходим советской (а по существу — большевистской) власти как один из немногих грамотных руководителей, вышедший из среды «стреляных» профессиональных революционеров.
Его революционные принципы сформировались рано, еще в гимназические годы — но Рыков, судя по всему, имел смелость сомневаться в канонах. Основу он, конечно, поддерживал. Это — марксизм (разумеется, не в догматическом, а в творческом варианте), ставка на пролетариат, на приоритет общественной собственности на средства производства. То есть на социалистическую революцию. Никакого почтения к устоявшимся формам государственного управления! Никакого страха перед радикальными изменениями. Ставка на всеобщее бесплатное образование, подчиненное идее народного государства. Наконец, развитие в рамках глобального международного проекта, в котором задействованы десятки государств, которые неминуемо двигаются (или в скором времени двинутся) к социализму и коммунизму. Таковы азы рыковского мировоззрения. Рыкова нельзя воспринимать в отрыве от русского марксизма, от мечтаний и дел самого радикального крыла русской революции. Большевики строили принципиально новое государство. Даже не государство — а глобальную систему, которая должная была объять весь мир. А Россия мыслилась как важное (при удачном стечении обстоятельств — самое важное) звено этой системы. Но… В его политической судьбе шатаний было больше, чем прямолинейного службизма. У каждого из лидеров большевистской России был свой НЭП. Есть основания считать, что Алексей Иванович со своей всегдашней идеей «широкого социалистического фронта» воспринимал НЭП как начало отказа и от политической монополии одной партии.
209