Одним из самых острых стал вопрос о Каприйской школе — этом детище Богданова и Горького, которое выпестовали всё те же «впередовцы», давшие своему начинанию громкое название — «Первая Высшая социал-демократическая пропагандистско-агитаторская школа для рабочих»! Там преподавали и Красин, и Луначарский, и Михаил Покровский — будущий вожак советских историков. Меценатами школы, кроме буревестника революции, были нижегородский купец Василий Каменский и даже прижимистый бас Федор Шаляпин. Все — волжане и приятели Максима Горького.
Рыков не поддержал и эту громкую инициативу, окрестил школу «троянским конем». Он заявил, что не готов «брать за нее ответственность». Кстати, эти рыковские слова вошли в резолюцию совещания. Расширенная редакция «Пролетария» (а по существу — Большевистский центр) приняла решение отмежеваться от отзовистов и богоискателей. И Рыков в борьбе за эту резолюцию чрезвычайно помог Ленину. Еще одно важное решение большевики приняли в надежде сплотить партию. И снова это был проект Рыкова (скорее всего, предварительно согласованный с Лениным). Алексей Иванович подал идею реорганизации Большевистского центра на основе строгой дисциплины. Например, товарищей, которые шесть месяцев не ведут партийной работы, он предложил считать «выбывшими». «Уважительной причиной» для инертности признавались только тюремное заключение или ссылка. Словом, в те дни в Париже Рыкову удалось блеснуть. А в пику Каприйской школе большевики вскоре организовали Партийную школу в Лонжюмо, под Парижем. Там лекции читали, кроме Ленина, приятель Рыкова Семашко, Инесса Арманд, Зиновьев и Каменев. Партия раскалывалась на всех уровнях… Пройдет время — и многие каприйские гуру примирятся с Лениным, вернутся под его крыло. Но в 1909 году это казалось маловероятным.
Задерживаться в Европе Рыков не стал, вернулся в Россию в начале июля, в несколько растерянном настроении. Тут же он провел встречу с членами Московского комитета партии, на которой держался осторожно и сдержанно, опасаясь провокаторов. Он в самых общих чертах (не задерживая внимания на противоречиях и спорах) рассказал им о парижской встрече.
Тогда, в 1909 году, русская революция казалась чем-то далеким и почти невозможным. Нелегальная работа потеряла тот кураж, который привлекал к ней молодых людей еще пять-десять лет назад. Рыков — один из немногих подпольщиков — по-прежнему действовал энергично. За ним следили, филеры старались не упускать Рыкова из виду — в донесениях он проходил под кличками Глухарь и Ночной.
Арестовали его снова с фальшивыми документами — с паспортом на имя харьковского мещанина Ивана Андреевича Билецкого. За проживание по чужому документу полагалось всего лишь от двух до четырех месяцев тюрьмы. Но после каталажки, без суда, неугомонного подпольщика в административном порядке решили выслать в Архангельскую губернию, подальше от партийных комитетов.
В конце марта 1910 года он прибыл в Архангельск. Оттуда Рыкова должны были переправить в Усть-Цильму, старинный городок на Печоре, возле устья рек Цильмы и Пижмы. Медвежий угол, напрочь оторванный от мира, который с давних пор облюбовали староверы. Суровое место для ссылки! Рыкову удалось доказать, что столь дальняя ссылка опасна для его здоровья — ведь он страдал серьезной «болезнью уха». Здоровье Алексея Ивановича действительно подводило уже в молодые годы, но он, как и некоторые другие нелегалы, еще и несколько преувеличивал свои недуги — из тактических соображений. Власти проявили гуманизм — и отправили Глухаря в Пинегу, где он уже бывал и где проживала в ссылке его сестра. Власти удовлетворили еще одно ходатайство Рыкова. Ссыльным, окончившим гимназию или реальное училище, предоставляли сравнительно приличное пособие — как дворянам. 13 рублей 62 копейки. Алексею Ивановичу удалось доказать, что он окончил Саратовскую гимназию, — и тем самым поправить свое материальное положение. В эти дни в нем заговорил юрист, хотя и недоучившийся!