Ногин стал для Рыкова полезным соратником. В прошлом агент «Искры», он уже целый год активно вел партийную работу в Московской губернии и, между прочим, был на конференции одним из главных докладчиков. Ленинские «апрельские тезисы» он решительно не принимал, считал преждевременными, завиральными. Между слов прочитывалось: Ильич отстал от русской жизни, выдает свои мечты за действительность. Они с Рыковым не были близкими друзьями, но их негласный политический альянс действовал не один год — до самой смерти Ногина весной 1924 года, вскоре после всенародного прощания с Лениным.
Вождя этот неожиданный тандем видных большевиков, имевших влияние на возрождавшуюся Московскую партийную организацию, не мог не тревожить. Но он понимал, что его наступательная тактика устраивает далеко не всех соратников. И был готов продавливать ее долго, яростно и мучительно.
После выступлений Рыкова и Ногина Ленин понял, что с ходу взять эту крепость не удастся. Необходима длительная осада с многочисленными аргументами, которые Ильич, впрочем, выдумывал без промедления. Он не преминул ответить лично своему старому приятелю. На этот раз Владимир Ильич счел, что самая выигрышная тактика — упрекать оппонента в слепом догматизме: «Товарищ Рыков говорит, что социализм должен прийти из других стран с более развитой промышленностью. Но это не так. Нельзя сказать, кто начнет и кто кончит. Это не марксизм, а пародия на марксизм»[51]. Стенограммы, скорее всего, смягчают выражения Ленина, в которых он бранил Рыкова. Но ярость за этими словами определенно чувствуется. Не зря Николай Бердяев называл Владимира Ильича «гением бранной речи».
Безапелляционно и раздраженно звучали эти слова! С сочувствием поглядывал на Рыкова Ногин. Мог ли Ленин теперь надеяться на таких большевиков, недавних каторжников и ссыльных? Или лучше окончательно размежеваться с ними, как в свое время с Мартовым со товарищи? Возможно, он держал в уме и такую возможность. С другой стороны, понимал, что деревянных солдат с послушными опилками в головах ему взять неоткуда. Время наступало мятежное, а «профессиональные революционеры» и вовсе публика трудная. Чтобы их к чему-то принудить или в чем-то убедить — необходимы колоссальные затраты энергии, грозящие чередой бессонниц и полным нервным истощением. В таком режиме Ульянов и провел 1917 год. Рыков в апреле жил спокойнее. Он еще в известной степени отдыхал после «солнечного» Нарыма, после долгой дороги домой. Правда, история (звучит до крайности банально, но иначе не скажешь!) не давала скидок на усталость и нездоровье.
Ленин считал, что Рыков все еще смотрит на мир «глазами 1905 года». Шумное время, для революционеров — героическое, для царской власти — тревожное. Но тогда социалисты требовали от системы малого: по существу, признания права на существование для рабочих партий. Что еще? Парламента, Советов. А тут — Временное правительство не мешает работе Советов и гарантирует выборы в Учредительное собрание. Чего еще желать? В системе ценностей 1905 года — действительно, почти всего удалось добиться. Нужно только постараться создать крепкую фракцию в Учредиловке. В 1917 году, по мнению Ленина, думать следовало иначе. Даже весной, сразу после свержения монархии.
Возможно, на взгляды Рыкова в 1917 году невольно влиял «великий пролетарский писатель» Максим Горький, еще один волгарь, которого Алексей Иванович близко знал и глубоко уважал. В 1905-м он был истинным буревестником, даже призывал не слишком считаться с жертвами, борясь за права рабочих. Сильное впечатление на него произвело Кровавое воскресенье. А в 1917 году решительность Ленина коробила Горького. Он выступал против узурпации власти одной партией — пускай и самой революционной. Отказывал ей в праве выступать от имени рабочих. Так было и накануне Октября, и в первые месяцы после захвата Зимнего. Неожиданно для многих Горький оказался не с большевиками. Скорее с меньшевиками. Немного забежав вперед, заметим, что никто из выдающихся русских писателей и публицистов в первые месяцы советской власти не критиковал ее с такой яростью, как «свой» Горький. Да-да, ни Бунин, ни Куприн, ни Бальмонт, которые обрушивались на большевиков уже в эмиграции, с безопасного расстояния, через несколько лет. Или — во время Гражданской войны — из белого стана. А Горький жил в красном Петербурге, в красной Москве — и громил недавних приятелей на все корки.
Эта «контрреволюционная» публицистика Горького собрана в сборнике «Несвоевременные мысли». Тогда казалось, что писатель совершенно несовместим с советской реальностью. В это время даже Рыков оказался по другую сторону баррикад от Горького, который, увидев своими глазами революционную реальность, полностью поменял позиции 1905 года. Только после покушения на Ленина, произошедшего 30 августа 1918 года, Горький снова сблизится с большевиками. А тогда, весной 1917-го, Горький активно занимался строительством культуры «нового мира», конечно, не поддерживал правых, но считал Февральскую революцию шансом для народного просвещения, для рабочих партий. Рыков уважительно прислушивался к этой точке зрения. И сам качнулся к умеренности меньшевизма.