– Садись! – приветливо сказал Досифей и протянул мне руку. Потом уселся сам, сочувственно улыбнулся и спросил:
– Что, нервы пошаливают?
– Я и сам не знаю! – сказал я, пожав плечами.
– Бывает! Чего он от тебя хотел?
– Грозился … что я подал заявление об уходе.
– Я бы на твоем месте ему врезал, ей богу!
– Вряд ли! – улыбнулся я.
– Почему вряд ли? – Досифей посмотрел на меня своими строгими глазами, и по его лицу пробежала тень. – Уж не думаешь ли ты, что ради звания академика я отказываю себе в праве поступать так, как найду нужным?
– Ох, ничего я не думаю! – воскликнул я.
– Это плохо, хуже этого – ничего не думать – быть не может! – наставительно сказал Досифей, и его физиономия вновь приняла добродушное выражение.
Он взял меня за левую руку, пощупал пульс и, подняв глаза от часов, сказал:
– У других людей, когда они злятся, сердце делает сто ударов в минуту, а то и больше. А у тебя наоборот – ритм замедленный. Шестьдесят ударов – это очень мало для такой ситуации, как нынешняя.
В эту минуту мимо нашего столика проходила моя прелестная блондинка. Досифей мигом облапил официантку левой рукой за талию и притянул к себе. Какой рефлекс, черт возьми! Я просто ему позавидовал, хотя был не в настроении.
– Ты знаешь этого парня? – спросил Досифей и, не дожидаясь ответа, добавил, причем рука его спокойно лежала на талии девушки: – Этот парень – прославленный кибернетик, враг номер один моей милости и моего старого мира, но – я все-таки его люблю. Принеси ему, дорогая, рюмку виски со льдом!
– Он обычно пьет коньяк! – заметила моя красотка, не отводя глаз от моего лица. Мы с ней не виделись дней десять.
– А сейчас я ему рекомендую рюмку виски со льдом! – твердо заявил Досифей. И поскольку девушка продолжала стоять неподвижно, словно ожидала, что скажу я, сердито прикрикнул на нее: – Ты еще здесь? – и бесцеремонно подтолкнул в спину.
– В подобных случаях небольшая доза виски тонизирует деятельность сердца, – назидательно сказал Досифей. Он больше не проявлял интереса к девушке, которая удалилась своей гибкой и мягкой походкой, ловко лавируя среди столиков. – Да, кстати, – сказал он, взглянув на меня, – по какой таинственной причине ты надумал расстаться со своим другом Якимом Давидовым?
– Ничего таинственного здесь нет, – буркнул я. – Он заваливает меня оперативными делами, и у меня не остается времени для моей личной работы. Говорящий робот скоро разучится говорить! Вот я и решил уйти.
– Твой говорящий робот… личная работа… – Досифей сдвинул свои кудлатые брови. – Бредовые идеи, значит! Из-за них ты бросаешь институт. Молодец!
– Что может быть общего между моей говорящей ЭВМ и бредовыми идеями! – возмутился я.
– Что общего? – Досифей помолчал, явно сдерживая гнев. – А разве не безумие все эти машины и роботы, что в скором времени отнимут у человека право на умственный труд, право ломать голову над трудными вопросами?! Питекантроп стал человеком, потому что научился мыслить и рассуждать. А если машина начнет думать и рассуждать вместо нас, – знаешь, что получится? В принципе?
Мне были прекрасно известны его теории и принципы, он мне высказывал их тысячу раз!
Досифей не боялся, что машина лишит человека куска хлеба. Его пугала перспектива, что „искусственный мозг” с его неограниченными возможностями сделает ненужными усилия человеческого мозга.
Эту свою нелепую гипотезу, вызывавшую у меня снисходительную улыбку, он подтверждал примером. Мол, представь себе общество из ста тысяч человек. Из них примерно тысяча наделена исключительными математическими способностями. Они будут конструировать все новые и новые поколения ЭВМ. Три тысячи человек будут производить проектируемые машины – цифра эта завышена, потому что новые поколения ЭВМ будут сами осуществлять свое воспроизводство и руководить им. Шесть тысяч операторов будут обслуживать машины в материальном и духовном производстве. Машины, все эти люди и еще, скажем, пять тысяч человек – деятели искусства и науки – охватят все виды умственной деятельности этого гипотетического общества. Спрашивается: какой умственный труд станет уделом остальных семидесяти пяти тысяч человек? Какую пищу дадут они своему мозгу, если машины всем управляют, все решают, проектируют, прогнозируют, автомазируют и оптимизируют! Они сами себя контролируют, наблюдают за своей деятельностью. При наличии искусственного электронного мозга всемогущего, всезнающего – большинство людей перестанет заниматься напряженным умственным трудом.
А человек, который не напрягает свой мозг, которого машины другого рода освободили от тяжелой физической работы, способен только на три вещи: отупеть, спиться или кончить жизнь самоубийством. Все зависит от воли случая: кому что писано!
– Смилуйся, бога ради! – взмолился я. – Мне хорошо известны все твои соображения и страхи. Пощади!
Тут пришла красавица-официантка, она принесла для меня виски, а для Досифея – коньяк. Ее звали Лизой. Когда она ставила поднос на стол, я взглянул на нее, словно хотел заручиться ее помощью в борьбе против своего могучего опонента. Взглянул и весь похолодел: как это я не замечал раньше, что у нее был овал лица Снежаны и такая же прядка волос надо лбом, и голубые глаза, правда, без золотистых искорок вокруг зрачков! Лиза не отличалась стеснительностью, но заметив мой изумленный взгляд, вся вспыхнула, – поднос, который она держала в руке, дрогнул. Кто знает, что она подумала!
Досифей долго ругал кибернетику, приводя всевозможные примеры; потом он заговорил об ЭВМ, которые внедрены в кардиологию, – это было его царство, – а я сидел и думал об удивительном сходстве между Лизой и Снежаной и диву давался, откуда я так хорошо знаю Снежану, чтобы обнаруживать ее черты в Лизином лице.
Я потянулся к рюмке в надежде, что виски прояснит мой мозг, Досифей жестом остановил меня, предупредив:
– Только в два приема! Сразу не пей!
Он прервал свою гневную речь, он поставил точку с запятой, чтобы предупредить меня, зная, что поспешность может оказаться для меня гибельной. Ведь сердце мое билось иначе, чем у остальных людей! Я знал, что после точки с запятой мой приятель вновь ринется в атаку на „электрический мозг”, и постарался опередить его.
– Друг Досифей, – сказал я, – светило медицинских наук, у меня к тебе есть один вопрос, он не выходит у меня из головы и не дает мне покоя. Порой я думаю, что сойду с ума, таким он кажется загадочным и неразрешимым!
Я, разумеется, хотел спросить его о Снежане: что это за наваждение, почему я знаю ее так хорошо и так близко, если видел ее вблизи всего два раза, – когда мы стояли под зонтом и я поцеловал ее, а второй раз – когда танцевали вальс на большой площади в Стране Алой розы… Ее лицо смутно маячило за пеленой тихо падающего снега, но это видение казалось слишком далеким, похожим на полузабытый сон… И вообще, мы с ней так мало были вместе, а мне казалось, будто я прожил с ней всю жизнь… А потом поездка в Париж разлучила нас, и все опять-таки упиралось в Якима Давидова, как и шестнадцать лет назад, когда я потерял Виолетту.
Это я хотел сказать Досифею, но испугался, что он примет меня за романтика, влюбленного старого холостяка, которому не отвечают взаимностью. Подобные напасти, слава богу, были мне неведомы, но я предполагал, что это не ахти как весело. Мне не хотелось выглядеть несчастным в глазах кого бы то ни было, особенно же в глазах такого принципиального противника, как Досифей. Он меня любил, но в принципиальных вопросах наши мнения резко расходились. Кому же хочется казаться жалким в глазах своего неприятеля?
Вот почему я притворился, будто забыл, что хотел сказать, я, как говорится, прикинулся дурачком и, бессовестно помолчав с минуту, пробормотал:
– Хотел спросить тебя о чем-то важном, да вот вылетело из головы. Выяснение отношений с Якимом Давидовым совсем выбило меня из колеи. И вообще, он ужасный человек.
– Ты думаешь? – Досифей пожал плечами и взглянул на меня довольно неодобрительно. Он был готов заранее симпатизировать всем тем, кто мешал моим кибернетическим экспериментам.
– Яким Давидов готов утопить меня в ложке воды – сказал я.
– Неужели? – Досифей притворился удивленным.