Чтобы немного рассеяться, я решил побродить пешком по улицам города, наведаться в книжные магазины, сходить на какую-нибудь выставку или в концерт. Меня поразило многолюдье наших улиц, оно было просто ужасающим! По тротуарам – человек к человеку, плечо к плечу – двигались толпы людей, а по проезжей части в четыре-пять рядов катили легковые машины и огромные двухэтажные автобусы. В первые минуты это скопище людей и машин заставило меня ужаснуться, но потом я вспомнил, что наши люди заняты на производстве не больше трех-четырех часов в день (при четырехдневной рабочей неделе): всю основную работу выполняют машины, а человек служит своего рода придатком к ним, иногда – совершенно ненужным. Законодательный Совет настаивал на соблюдении рабочих смен, иногда даже насаждал их искусственно – людям нужно было чем-то заниматься.
Я с горем пополам добрался до площади Революции (раньше она называлась площадью Девятого сентября). Внешний вид площади изменился до неузнаваемости: ее окружали массивные пятидесятиэтажные здания. В одном из них размещался большой книжный магазин – крупнейший в столице. В его каталогах фигурировало свыше десяти тысяч названий, но, к сожалению, текст всех этих книг был запечатлен на магнитофонных микролентах и микрофильмах. Они хранились в таких миниатюрных футлярах, что можно было спокойно положить в карман тысячу экземпляров „Войны и мира”. Я спросил заведующего магазином, где можно найти настоящие книги, напечатанные на бумаге. Он со снисходительной улыбкой объяснил мне, что такие книги можно найти в магазине где-то возле старого вокзала, но стоят они баснословно дорого. Их покупают библиофилы и коллекционеры. „И чудаки-пенсионеры охотники до всяких диковинок и древностей!” – добавил заведующий.
У меня было немерение заглянуть в Национальную художественную галерею, но я прошел мимо: там демонстрировали свои декоративные панно кибернетические художники, или художники-киберги. В эту группу входили ЭВМ – V класса. Художники-киберги не умели рисовать портреты, но иногда создавали довольно причудливые панно. Я, как сын настоящего художника, был принципиально против мазни кибергов.
Я знаю, кое-кто скажет: как можете вы, отец первого роботочеловека, не признавать искусства кибергов – художников, музыкантов, писателей? Да, все правильно, я не оговорился: эти машины умеют не только рисовать панно, они составляют композиции, занимаются сочинительством. Послушайте! – скажу я этим дотошным гражданам. – Я создал совершенного робота-секретаря класса Эм-Эм, а потом бросил это дело и переключился на фундаментальную кибернетику, которая занимается созданием искусственных интеллектов и программированием их деятельности по определенным принципам. Мой патент, скажем, – искусственный мозг, который строит свою деятельность по принципу оптимальной пользы.
Наряду с фундаментальными научными исследованиями я под давлением Законодательного Совета время от времени занимаюсь кибернетизацией производства. Я довел участие человека в этой сфере до одного процента. Один из ста – это конструктор, дающий идейные заказы. Все остальное выполняет комплекс ЭВМ.
С кибергами я не имею ничего общего. Эти транзисторные человекоподобные – дело рук энергичных и сноровистых кибернетиков-ремесленников. Музыкальные произведения кибергов поверхностны и элементарны. Что касается атональной музыки, то здесь им удалось добиться более серьезных успехов, но даже самые ярые почитатели не в состоянии обнаружить в их произведениях какую-то определенную идею или музыкальную мысль. Творения кибергов – просто комбинации звуков, и только. Литературная кибернетическая продукция тоже оставляет желать лучшего: ее герои или ангелы, или черти, или что-то среднее между ангелами и чертями. Вдобавок – им чужды сексуальные отношения: сами-то машины существа бесполые! Все это привело к тому, что читатели их начисто отвергли. Им остались верны лишь отдельные труженики нивы физико-математических наук и те граждане, что узнают о новостях культурной жизни из надписей на карамельных обертках.
Я вернулся домой разбитый физически и сломленный душевно. То ли от сидячей жизни, то ли по другой причине – не знаю, сердце мое стало сдавать. Но к черту сердце! Меня одолевала тоска, эта непрошенная гостья изо дня в день все больше обволакивала душу. Чем это все кончится?
Сегодня утром я проснулся с головной болью, вконец расстроенный, утомленный короткими навязчивыми снами. Мне – сам не знаю отчего – было страшно тоскливо, при мысли о предстоящем рабочем дне в душе поднималось глухое отвращение. В последнее время мне случалось вставать с таким настроением довольно часто, но сегодня утром в моем унынии появилась новая неприятная нотка – чувство одиночества. Мне как никогда раньше непреодолимо хотелось с кем-нибудь поговорить, поплакаться в жилетку, услышать доброе сочувственное слово, хотя нутром я сознавал, что это желание по существу сентиментально, как и чувство одиночества, которое его породило, оно не делает чести серьезному деловому человеку. Но5что бы я там ни думал, как бы ни оценивал свое состояние, хандра расположилась в моей душе как дома, не проявляя ни малейшего намерения в скором времени убраться.
Мне было хорошо известно, что в моей огромной квартире нет другой живой души и, чтобы хоть немного рассеяться, взять себя в руки, я решил побеседовать со своим роботом Эм-Эм: это был мой личный секретарь, он многое знал и умел. Я нажал кнопку вызова, в глубине комнаты загорелась лиловато-синяя лампочка, послышался легкий шум, похожий на щелчок выключателя, затем раздался новый шум, словно кто-то катил большой резиновый мяч, и перед моей постелью предстал Эм-Эм собственной персоной. На нем был черный костюм, крахмальная манишка и белый галстук бабочкой, с пластмассового интеллигентного лица смотрели большие, умные темно-зеленые глаза, излучающие мягкое сияние.
– Доброе утро, – равнодушно сказал Эм-Эм.
– Для кого доброе, а для кого – не очень! – усмехнулся я печально. -Мне лично это утро навевает мысль о ложке горького лекарства.
– Дать вам сладкого апельсинового сока? – спросил Эм-Эм убийственно ровным голосом.
Я взглянул на него и вздохнул. Понятия „горькое” вызвало в его электронном мозгу молниеносную реакцию: „сладкое”. Если хозяину „горько”, нужно немедленно дать ему сладкого, таков закон.
– Речь идет о настроении, а не об ощущении бедный Эм-Эм!
– А! – сказал Эм-Эм, и за стеклянной витриной его лба за какую-то долю секунды с молниеносной быстротой пронеслось, вероятно, несколько тысяч цифр.
– Понял! Сейчас включу эстрадную музыку! Хотите? – и поскольку я молчал, он добавил: – А может, принести альбом с фотоснимками последних лыжных гонок на Марсе?
– Не желаю смотреть на лыжников, засунувших морды в противогазы! – рассердился я.
– А, знаю, – сказал Эм-Эм, и зеленоватое сияние его глаз вроде бы стало ярче. – Сейчас принесу вам альбом снимков об экзотическом балете. Там есть белые, черные и желтые балерины.
Он было повернулся к двери, он спешил меня обрадовать, но я грубо окликнул его:
– Погоди, Эм-Эм! Лучше скажи, как попала эта книга в мою библиотеку? Я не помню, чтобы меня когда-нибудь угораздило купить такую пошлость!
– О, хозяин! – произнес убийственно ровным голосом Эм-Эм. – Я приобрел эту книгу, думая, что она вам понравится. Мне посоветовал супер-робот министра Райского. Он заверил меня, что министр Райский каждый вечер рассматривает эту книгу перед тем, как отправиться в спальню к своей супруге.
– Тьфу! – гневно воскликнул я. – Если эта мерзость нравится Райскому, то это еще не значит, что она должна нравиться мне.
– Понимаю, – сказал Эм-Эм. Вы разные. Он – министр, а вы – конструктор. И потому оцениваете одни и те же вещи по-разному.
– Ох! – вздохнул я и спросил: – Ты часто разговариваешь по телефону со своими собратьями?