Я покраснел не столько из-за батареи рюмок, сколько из-за того, что Досифей считал меня человеком умеренным и воздержанным.- Ничего особенного, – сказал я, – Немного напутал, де лая заказ, но это не беда. Садись, пожалуйста. Ты не представляешь, как я рад видеть тебя!
– Гм, – недоверчиво хмыкнул Досифей. – Людям вроде тебя не свойственно допускать промахи в таких пустячных делах, и я как врач тебе скажу, что для этого, видимо, есть какая-то причина, но на объяснении не настаиваю. Одно могу сказать: это совершенно идиотская установка и тот, кто ее выдумал, – надеюсь, что не ты, – общественно вредный элемент.
– Почему? – спросил я конфузливо, чувствуя, как кровь отхлынула от моего лица. – Почему ты думаешь, что эта установка идиотская?
– А ты разве так не думаешь? – Досифей глянул мне в глаза, взял с подноса рюмку и выпил коньяк небольшими глотками. – Впрочем, – продолжал он, – можешь не говорить, что ты думаешь, ты ведь кибернетик, а значит, одного поля ягода с тем кредителем (прости за ругательное слово!), который придумал эту проклятую установку.
– Автоматика облегчает жизнь человека, – сказал я, чувствуя что говорю будто по протоколу, безо всякого вдохновения, а ведь всего несколько недель назад, я, вероятно, произнес бы эти слова с пафосом. – Да, автоматика облегчает жизнь человека, – повторил я, – она экономит труд, средства, снижает себестоимость товаров и повышает культуру быта.
– Со всем этим я согласен и слышал это сто тысяч раз.
– Так в чем же дело? – уныло спросил я.- Ты знаешь… – сказал Досифей. Он закурил папиросу, затянулся, немного помолчал. – Вот, скажем, у тебя плохое настроение, ты устал от работы, от дум или еще черт знает от чего. И ты говоришь себе: схожу-ка в „Сирену” Выпью чашечку кофе, отдохну, встряхнусь, побеседую с друзьями, глядишь, и хандра пройдет, на душе станет веселее. Вот приходишь ты в „Сирену”, садишься за столик, и начинаешь думать, чтобы такое заказать. Пока ты так прикидываешь, подбегает официантка – Мими или Верочка, все равно, обе были хорошенькие, предрасполагали (извини за вульгарное слово, я не вкладываю в него ничего плохого!). Глазки веселые, улыбается. „Что это с вами сегодня, почему не в настроении?” Они тебя знают как облупленного, ведь ты маячишь у них перед глазами если не каждый день, то через день! – и сразу догадываются, когда тебе весело, а когда грустно. Ты и говоришь этой самой Мими, да, мол, мне грустно, но от вашей улыбки сейчас станет веселее. Ты, конечно, шутишь, но ведь самая плоская шутка – это шаг к повышению настроения. Тебе становится легче, может, временно, а все-таки есть польза! Человеку порой довольно одного слова, одной полуулыбки, мимолетного взгляда, чтоб на душе стало легче, позабылись дурные сны, и он перенесся в мир радости, призрачных ожиданий, окрыляющих душу. Вот почему я говорю, что гениальный ученый, который придумал эти не менее гениальные усовершенствования в „Сирене” – вредитель! Идите, черт побери на заводы, химкомбинаты, на транспорт, спускайтесь в шахты, населяйте их своими роботами, суперроботами и самоуправляющимися системами управления, освобождайте человека от необходимости трудиться и мыслить, но не суйтесь со своей кибернетикой во все дыры! Я говорю это тебе, ты один из наших ведущих кибернетиков. Не крадите у нас доброе слово, хорошую улыбку, веселую шутку, оставьте нам, если на то пошло, нашу печаль, – ведь человек, который не умеет грустить, не умеет по-настоящему и радоваться. Не лишайте нас всего того, без чего жизнь превращается в жилую комнату без единого цветка, без единой картины на стене, без какой-нибудь занавесочки на окне, – он взял рюмку с коньяком, подержал ее в руке и снова поставил на поднос.
– Почему ты не пьешь? – спросил я. – Пей, пожалуйста!
– Спасибо, – сказал Досифей. – Нельзя. После обеда у меня сложная операция.
– В свое время ты очень помог мне в создании искусственного интеллекта, а теперь бьешь тревогу!- В сущности, тревогу било мое сердце, это мое сердце жаждало ответа.
Досифей пожал плечами и ничего не сказал. Засмотревшись на голубоватые кольца дыма от папиросы, он принялся вполголоса напевать старый танцевальный мотив, потом глянул на часы и озабоченно показал головой.
– Ну, я должен идти, – сказал он. – Сегодня у меня ужасно тяжелая операция. Может быть, самая трудная за всю мою практику, и я должен быть готовым к ней задолго до того как надену перчатки. Пойду погуляю, потом приму душ, часа два вздремну, чтобы дать полный отдых нервам. Спасибо за коньяк, дорогой профессор. Если бы дело, которое меня ждет, не было таким ответственным бы справился и с остальными рюмками. Но ты не горюй! Подойдет кто нибудь из наших, поможет.
„Хочет увильнуть от разговора об автоматике и кибернетике!” – подумал я и решил бросить вызов:
– Послушай, друг! А не кажется ли тебе, что ты рядишь ся в весьма романтическую, но давно обветшалую тогу? Не ужели ты вправду думаешь, что современная жизнь возможна без кибернетики?
Это был вызов скорее самому себе, чем ему.
– Опять кибернетика! – Досифей развел руками. – А я-то думал, что ты поинтересуешься операцией!
„У кого что болит, тот про то и говорит!” – подумал я и, чтобы сгладить неловкость, сказал:
– Об операции я думал спросить тебя чуть погодя…
– Не имеет значения! – сказал Досифей. – я, пожалуй, отвечу на твой вопрос о том, как я отношусь к кибернетическим машинам. В нашу клинику поступила на лечение, – вер нее, для операции – девочка четырнадцати лет по имени Оля, дочь водителя автобуса. У нее врожденный порок сердца. Родители долго не соглашались на операцию, все откладывали, не хотели рисковать, надеялись на чудо, на то, что все обойдется. А может, ни на что не надеялись, а просто страшились тяжелой операции, их здравый смысл был парализован ужасной мыслью о возможности неблагополучного исхода. Они всячески лелеяли Олю, не давали пылинке на нее упасть, но, как бывает в таких случаях, пришло время, когда порок выпустил когти. К этому времени мать девочки умерла. Овдовевший отец привел свою единственную горячо любимую дочь к нам и взмолился: „Спасите ее!” Когда он ушел; девочка доверительно сказала: „Вам действительно нужно постараться меня спасти: если я умру, он будет страшно горевать. Если бы вы только знали, как он меня любит! К тому же, скажу вам по секрету, – он такой беспомощный! Не знает, где лежат чистые рубашки. Без меня он совсем пропадет!” Вот такая сентиментальная история, брат… Девочка, понятно, была права. Ее слова меня очень расстроили. Пропели исследования, результаты передали кибернетическим машинам. Главная машина – мозговой трест нашей специализированной клиники – дала следующее заключение: „Деформация клапанов достигла такой степени, что какое бы то ни было хирургическое вмешательство бессмысленно. Вероятность прекращения процесса жизнедеятельности равна девяносто девяти процентам. Без операции пациентка сможет прожить год-полтора.” Вывод: хирургическое вмешательство противопоказано. Короче говоря, наш главный мозговой центр запретил делать операцию. Машина избрала альтернативу, согласно которой девочка могла прожить еще полтора года.
В нашей клинике существует идиотское правило – оно тебе хорошо известно, ведь ты один из тех, кто в свое время грудью защищал подобные правила: врачи непременно должны сообразовываться с выводами кибернетических машин. Исключения делаются только для академиков, – и то если они не состоят в штате данной больницы. Кто знает, может, в скором времени и это мелкое послабление потеряет свою силу, но пока я решил воспользоваться им: подал заявление об уходе и заявил, что воспользуюсь своим правом и прооперирую девочку. Остальные врачи клиники, привыкшие в точности выполнять указания кибернетических машин и разучившиеся шевелить мозгами, так и ахнули. Это было для них как гром с ясного неба.
Я рассуждаю совсем по-человечески: полтора года отец и дочь будут жить в постоянном страхе. Это будет нескончаемая, безнадежная агония для обоих. Жизнь Оли будет постепенно таять, словно кусочек льда на солнце, отец – не в силах выдержать этого медленного угасания – чего доброго покончит с собой или начнет пить горькую и попадет в катастрофу. И я решил сделать ставку на один процент вероятности, а такой поступок машина в лучшем случае может счесть за признак глупости. Если все обойдется благополучно, девочка будет жить весело и счастливо, если же ей суждено остаться за рамками одного процента счастливцев, то и по крайней мере избавлю и ее, и отца от мучительной агонии, которая неизбежно – рано или поздно – завершит си смертью.