Досифей опять глянул на часы и встал.
– Так обстоит дело с этой операцией, брат, и потому мне нужно подготовиться как следует – и физически и душевно.
Я тоже поднялся, взволнованный, сердечно пожал ему руку.
– Желаю успеха!
– Разве? – Досифей улыбнулся.
– Искренне желаю тебе успеха! – повторил я.
– А если кто-нибудь сообщит Великому Магнусу, что ты мне пожелал успеха и тем самым ополчился против обще принятых норм?
– Мне все равно, – сказал я. Досифей озабоченно покачал головой.
– Вечером зайду, осмотрю тебя, – сказал он с улыбкой.
– Что-то ты мне не нравишься!
Знаменитый Досифей удалился, а я еще долго стоял задумавшись, потом вдруг, словно очнувшись от сна, посмотрел на полные рюмки, удостоверился, что на меня никто не смотрит, и опрокинул одну из них в рот. В горле вспыхнул пожар, желтая пелена застлала глаза, но потом меня охватило блаженство. Моя уверенность в себе задрала нос и плевать хотела на окружающих. Я повернулся к залу спиной и пододвинул поднос. Я знал, что полным рюмкам суждено отправиться в автоматическую мойку вместе с пустыми. Жаль было золотой жидкости, я подумал, что в свое время напрасно не научил роботов различать полные сосуды от пустых.
Страх перед улицей продолжал гвоздем сидеть в моем сознании, перед моим мысленным взором мелькали витрины, всевозможные товары, все это мельтешило, двоилось. Было резонно посидеть в кафе, пока я не приду в себя. Я пошел в то отделение зала, где можно почитать газеты, журналы. Уселся в покойное кресло, нажал кнопку с названием „Утренние новости” и на столе под стеклом возникли заглавия статей, побежали колонки, набранные мелким шрифтом. Газета показалась мне не интересной, я заменил ее другой, потом третьей, ролики вертелись, светящиеся строчки ползли одна за другой, незаметно уступая место новым. Вдруг передо мной возник портрет Досифея. В этом не было ничего удивительного: Досифей Марков был хирург с мировым именем, прославленный ученый. Почему бы газетам не поместить его портрет! Меня удивило то, что после появления его портрета, строчки перестали двигаться и лицо Досифея неподвижно застыло под стеклом. „Интересно, – подумал я, – этот человек имеет смелость не согласиться с Великим Магнусом. Мало того, он не считается с мнением кибернетического мозга, он объявляет ему войну, – это что-то новое в нашей работе с кибернетическими машинами!”
Я потер рукой лоб, закрыл глаза. И задал себе вопрос, который еще раньше, до того как я выпил вторую рюмку, всплыл в моем сознании. Он словно птица-буревестник возвещал начало шторма. Я выпил эту вторую рюмку именно потому, что почувствовал приближение шторма и не был готов к противоборству. ” Где же ваше место, профессор? – гремел в моем сознании этот вопрос. – По какую сторону баррикады? Не пора ли и вам что-либо предпринять?”
Я тряхнул головой, большим усилием воли отогнал тревожные мысли. Не лучше ли пойти в институт и заняться привычной работой, чем сидеть и ломать голову над вопросами, которые мне все равно не разрешить?
Вспомнив о спокойной обстановке лаборатории, о тишине, лиловато-синем освещении, которое наполняло меня счастьем, создавало ощущение полной оторванности от мира, я почувствовал щемящую боль, похожую на тоску по любимым друзьям, потерянным безвозвратно. Я знал, я чувствовал, что в душе моей больше не царить спокойствию. Подобно герою легенды о сотворении мира, я вкусил плода познания, и у меня открылись глаза на многое.
Я перелистывал иллюстрированные журналы, всматривался в цветные снимки, рассказывающие о разных краях нашей планеты, о близких и далеких странах. Из текстов и со снимков на меня смотрело сытое, хорошо одетое человечество. Оно давно позабыло, что значит забота о хлебе насущном и неуверенность в завтрашнем дне. Машины в огромных количествах производили всевозможные товары, но ему все было мало, оно требовало еще и еще – больше числом, красивее и добротнее. Для этого непрерывно создавались машины, машины неустанно производили разные товары в баснословных количествах, а человечество требовало новых, больше числом и красивее… Это был бесконечный заколдованный круг.
Я вдруг потерял интерес к иллюстрированным журналам: мне пришло в голову, что их может, редактируют киберги. Последние две недели меня как-то необъяснимо раздражало все, связанное с кибергами. При виде их работ я выходил из себя, хотя эти умные добросовестные машины в какой-то степени – мои детища.
Я отложил журналы и в ту же секунду почувствовал непреодолимое желание увидеть другие печатные издания – творения человеческого ума и рук. Мой взгляд остановился на одном проспекте, рекламировавшем путешествия в Сахару. На обложке было нарисовано огромное золотое солнце, а в центре солнечного диска – черный силуэт двугорбого верблюда. Рисунок тронул меня какой-то старозаветной наивностью. „Если бы обложку рисовал художник-киберг, – подумал я, – на ней бы непременно зеленели пальмы, а под ними кружилась бы в вихревом танце мавританка под чадрой и с бубном в руке”. Подумав об этом, я хотел было отложить книжицу в сторону, но вгляделся в длинноногое двугорбое животное, чересчур некрасивое для произведения машины, и сочувственно засмеялся. Возможно, именно потому, что этот объект не отвечал эстетическим понятиям машины, я обрадовался ему и проявил интерес к самому проспекту.
Путешествия, не имеющие ничего общего с научными симпозиумами и конференциями, я считал бесполезней, бесцельной тратой времени. Кто знает, то ли я в самом деле не любил путешествовать или мне так казалось потому, что я долгие годы держал свои чувства взаперти, – это еще нужно было проверить. Я с жадностью принялся перелистывать скромный проспект, почему-то заранее уверенный: не пройдет и пятнадцати минут, как я отправлюсь в далекое путешествие к необъятным песчаным просторам. Было ли это своего рода отмщение машинным художникам, или, наоборот, позорное бегство, – не знаю. Возможно, я действовал под влиянием нахлынувших на меня раздумий… Трудно сказать, что именно вдохновило меня, заставило душу распахнуться навстречу суровой романтике пустыни. Пожалуй, даже Магнус, сам Великий Магнус, не смог бы найти ответ на этот вопрос. Одно не оставляло сомнения: моим воображением всецело завладели раскаленные песчаные пространства, исполненные пророческого молчания. Кроме того, я надеялся в уединении, среди тишины песчаного моря найти ответ на вопросы, которые в последнее время терзали меня днем и ночью.
Через две улицы от „Сирены” находилась станция метро, откуда уходили поезда на ракетный космодром. В честь великого физика Эйнштейна, жившего в далеком прошлом, станция носила название „Специальной теории” – так называлась открытая Эйнштейном теория, которая, правда, дошла до нас в весьма перелицованном виде. Поезд же, доставлявший пассажиров на космодром именовался „Поездом Эйнштейна”. Я благополучно добрался до станции „Специальная теория” и уже было направился ко входу в радиальный коридор, как вдруг увидел Лизу. Она была в белой шубке из искусственного меха, напоминающего мех голубого песца, в белой шапочке, ее нежные маленькие руки были засунуты в пушистую муфту из того же материала, что и шубка. Я, конечно, мог купить ей доху из настоящей норки и муфту из натурального голубого песца, но Лиза была девушка гордая, она принимала только мелкие подарки. Как бы там ни было, в этом скромном зимнем одеянии Лиза выглядела вполне счастливой и была вся такая пушистая и светлая, что мне невольно показалось, будто она сошла со страниц какой-нибудь старой книги. При виде ее мои неугомонные „узники” вновь закопошились, радостно повскакивали с мест, но я им приказал не соваться куда не следует, – ведь ракетные самолеты вылетают точно по расписанию и никого не ждут.