Потом мы обнаружили висевшую на гвозде керосиновую лампу, и я сразу догадался о ее предназначении: ее фитиль, несмотря на свою примитивность, напоминал фитили спиртовок, используемых в лаборатории, керосин же был мне известен из раздела промышленной химии. Мы зажгли этот допотопный светильник и принялись обшаривать все углы в поисках еды. Голод терзал наши желудки, словно лютый зверь. Во время „обхода” мы наткнулись на крышку люка, который вел в погреб – большую глубокую яму, вырытую под полом избушки. Я спустился в погреб и при свете лампы обнаружил мешок с картошкой, большую торбу, полную каких-то плоских белых зерен, увесистый кусок каменной соли. Это была спасительная, хотя и ничтожно малая находка, она обеспечивала нам на какое-то время независимое существование и покой, давала мне возможность подумать над тем, как избавиться от кровоточащей раны, что бередит душу, мешает жить.
Мы не знали, где взять воды, и потому принесли со двора немного снега, растопили его, положили в горшок с десяток картофелин и поставили его на огонь. Придвинув к очагу маленькие стульчики, мы уселись на них, и, грея озябшие руки и колени, стали с нетерпением ждать, когда сварится картошка.
В трубе гудел ветер, и эта его песня нам показалась даже приятной.
Поужинав, мы забрались под толстое меховое одеяло, которым была покрыта постель, сверху набросили свои пальто и как можно теснее прижались друг к дружке, согревая один другого своим дыханием. „Оказывается, и в простой жизни можно найти счастье”, – подумал я и протянул руки, чтобы покрепче прижать Лизу к себе.
В эту минуту тишину вспорол, словно нож протяжный дикий вой, от которого волосы невольно встали дыбом и перехватило дыхание. Этот вой раздавался совсем рядом, по ту сторону стены, отделявшей нас от внешнего мира, утопающего во мраке.
На другое утро я встал с постели до рассвета, укрыл Лизу с головой и принялся внимательно рассматривать старинные книги, которыми была заставлена большая полка. Мне попалась в руки тетрадь с печатью напландского министерства лесов. По распискам, которые хранились в тетради, я понял, что в избушке жил лесной сторож, в обязанность которого входила охрана полезной дичи зимой. Зона, в которую мы попали, на сто километров в диаметре была безлюдна, на ее территории находился оленеводческий заповедник.
На сотню километров вокруг не было живой души.
Я нарубил еще дров, а когда Лиза проснулась и улыбнулась мне из-под шкур, я наказал ей не вставать, а сам пошел в сарай. Нагрузив санки, обнаруженные среди разного хлама, дровами, я повез их по тропинке, что вела к месту гибели сторожа. Светало, утро было тихое, снег больше не шел.
Доехав до места, я вскинул ружье на плечо, сгрузил дрова и с большим трудом развел костер. Когда дрова прогорели, я разгреб жар, вырыл в оттаявшей земле неглубокую – в несколько пядей – яму. Копать землю не составляло труда, она была податлива.
Потом я перенес в яму останки бедного сторожа и забросал их землей.
Вернувшись, я застал Лизу в постели. Смущаясь и краснея, она сказала, что хочет немного полежать. У нее разболелась голова, вероятно, после бессонной ночи: проклятые волки не дали сомкнуть глаз. Лиза просила меня не беспокоиться – мол, скоро все пройдет. Щеки ее горели, я приложил ладонь к ее лбу и нахмурился.
Принеся дров, зажег печку-буржуйку. Но трубы были прогоревшие, дырявые, и комната сразу же наполнилась едким дымом. Лиза закашлялась, из глаз у нее потекли слезы.
Не зная, что делать, я открыл дверь в кухню, оттуда потянуло холодом, а печка и не думала разгораться.
– Ничего. Сейчас я разведу огонь в очаге! – сказал я. Когда я подошел к кровати, чтобы получше укрыть Лизу, она поймала мою руку, поцеловала ее и легко прижала к щеке. Это прикосновение, казалось, успокоило ее. Она закрыла глаза и вскоре задремала. Дышала Лиза учащенно, видно было, что у нее страшный жар. Я не знал, чем ей помочь, и от сознания собственного бессилия до крови кусал губы.
Разведя в очаге огонь, я набил котел снегом и подвесил его на цепь, свисавшую над очагом. В ожидании, пока согреется вода, я уселся на маленький стульчик, оперся локтем на колено и стал рассеянно следить за игрой языков пламени, лизавших котел. Я сидел, заглядевшись на огонь, как вдруг мне показалось, будто кто-то стоит рядом. Я хорошо знал, что это Эм-Эм, и в сердце забурлила радость: у меня было такое чувство,будто кто-то дружески положил мне руку на плечо.
– Лиза больна серьезно, – промолвил я. – Она вся горит.
– Принести ей стакан апельсинового сока? – спросил Эм-Эм.
Я вздрогнул, повернул голову, – возле меня не было никого. Никакого Эм-Эм не было и в помине. Впервые его отсутствие причинило мне боль, я вдруг почувствовал себя ужасно одиноким, покинутым.
Я положил в котелок несколько картофелин, а когда они сварились, завернул их в полотенце и осторожно приложил к ногам Лизы. Она вся горела, а ноги были холодны, как лед.
Больная спала или же лежала, забывшись в чутком полусне, грудь ее дышала порывисто, над верхней губой выступили крупные капли пота. Я сел у нее в ногах и задумался. Допустим, самолет не потерпел бы аварии, и я благополучно долетел бы до глухой метеорологической базы, расположенной у самого Заполярья. Что ждало бы нас там?
Комната с дощатым полом, кровать с пружинным матрацем, печка, которая не дымит, а в придачу к картошке еще два-три продукта. И тот же снежный простор, то же хмурое небо, с которого непрерывно сыплется снег, то же безлюдье и та же тишина. Чем занять время? Измерением температуры, направления и силы ветра, давления ртутного столба, толщины снежного покрова? Мыслями о том, как жить дальше, какой должна быть жизнь? А как же быть, если влияние машины на человеческий способ мышления будет продолжаться? Что тогда делать? Ведь без думающих машин мы не можем продвинуться и на шаг вперед. Без ЭВМ мир, мировая цивилизация не в состоянии прожить ни дня!
Пока я сидел и размышлял обо всем этом, со стороны леса, казалось, долетел знакомый протяжный вой, словно сама жизнь молила жестокую смерть о пощаде и милосердии.
Я посмотрел в зарешеченное окно: день был серый, за стеклом нескончаемо колыхалась серая кружевная пелена снега.
Ноги сами понесли меня к рации, я открыл крышку и принялся налаживать антенны. Всего одно мгновенье – и Эм-Эм услышит мои призывные сигналы, а минут через пятнадцать могучая белая птица вылетит нам на помощь. Но когда я надел наушники, в висках у меня вдруг забили тысячи колоколов – то были не колокола, а какие-то громы небесные, воздух раскалывался на куски, что с радостным треском валились на землю. У меня было такое чувство, что я схожу с ума, сердце болезненно сжалось от страха, мелькнула мысль, что это белое безмолвие лишило меня разума. Я швырнул наушники, подбежал к окну и ткнулся лбом в толстые железные прутья. Наверное, то был сон или галлюцинация: по белой-белой, уже невидимой тропе тяжело шагал мужчина гигантского роста, снежинки устилали его бороду и усы. Это был Досифей Марков собственной персоной, а рядом – в черном костюме, белой крахмальной манишке и белом галстуке бабочкой, со знакомыми усиками антенн на шлеме – неуклюже ступал Эм-Эм.
Я выскочил из избушки и наперекор всем нормам уважения и элементарной логике, вопреки неприязни к кибергам в первую очередь обнял холодного бесчувственного Эм-Эм. Машина на моем месте никогда бы не сделала такого промаха, она бы сначала протянула руку Досифею.
Большой самолет летел по обратному маршруту; вполголоса, чтобы не разбудить Лизу раскатами своего баса, Досифей объяснял мне случившееся. Все оказалось очень просто. Мой самолет был снабжен небольшим кибернетическим устройством, которое во время аварии задействовало само. Этот аппарат на определенной длине волны – в данном случае это была частота радиостанции профессора Димова – каждый час сообщал точные координаты вынужденной посадки. Эм-Эм, занятый заполнением карточек и разговорами с министром Райским, включил радиоустановку только сегодня утром, услышал аварийные сигналы и тут же позвонил Досифею -смекнул, идиот, что Досифей – лучший друг его хозяина.