Одиночество, осенние дожди и туманы – вся эта слякоть пробуждает к жизни мрачные мысли; окруженный такой мутью человек начинает по-настоящему задумываться над смыслом бытия. Если же он вдобавок ко всему ест один-единственный раз в день, то после размышлений о смысле бытия у него темнеет в глазах и он готов послать к чертям и себя, и весь свет.
А поскольку посылать к чертям кого-либо и тем более весь свет не стоило, я старался заняться каким-нибудь делом, а по вечерам, когда печурка моя светилась во тьме, рисовал в воображении разные картины – одни я видел раньше, а другие сочинял сам, то есть я „писал” их мысленно, в уме. Например, мне вспоминалась „Рученица” Мырквички. Сначала я видел картину, ее персонажей, обстановку в застывшем, неподвижном состоянии, как они были изображены рукой художника, потом его герои приходили в движение. Я слышал выкрики, притопывание, видел как поблескивают золотые монеты на колыхающейся груди девушки, скрещиваются взгляды, искрятся глаза, как на стене напротив, корчатся в пляске святого Витта тени каких-то двуногих чудовищ, искаженные моргающим огоньком керосиновой лампы. Или же я представлял себе равнину за нашим селом, раскинувшуюся во всю свою зеленую ширь до самого горизонта. Аист, распластав крылья под синим куполом неба, парит в лазури, он кажется неподвижным, а его тень плывет над зеленым полем. Она вызывает в воображении строй боевых кораблей: флагман, рассекая носом волны, идет впереди, оставляя за кильватером два чуть заметных следа… Мне вспоминались знакомые прежних, школьных лет. Раз в памяти всплыло удивленное личико девушки, которую я впервые в жизни осмелился обнять за талию. Ее лицо, казалось, смотрело на меня со старой выцветшей фотокарточки, время стерло отдельные черты. Но глаза, темные, осененные длинными ресницами, сияли, четко выделялись пухлые яркие губы и ямочка на подбородке, похожая на вмятину от пальца.
Однажды вечером, когда дождь усилился, похолодало и запахло снегом, появилась Снежана. На ней было то самое платье, в котором я увидел ее впервые – белое, в синюю крапинку. Я не ждал ее и не думал о ней, но, увидев, как она входит в дверь, воскликнул: „Наконец-то!”, будто она не покидала моих мыслей и я то и дело посматривал на дверь – не идет ли она. После происшествия с поцелуем я сказал себе, что между нами все кончено и что больше нечего думать, грядет ли она и будет ли приходить вообще. В конце концов, если ей честолюбие дороже, чем я, то придется поставить точку на этой истории, и пусть каждый идет своей дорогой. Так поступают все люди на свете, и ничего – жизнь себе течет.
Но если связь можно прекратить по решению или, как говорится, оборвать, то воспоминания не вытравить из души ничем; ластика, который бы магически стирал воспоминания, не существует. Снежана, вероятно, воспользовалась тем обстоятельством, что магический ластик еще не изобретен, и будто ни в чем ни бывало явилась, как являлась и раньше.
Та, которая грядет, вновь была со мной. Она озаряла мою комнату тихим золотым сиянием, она излучала тепло, и это было прекрасно, потому что огонь в моей печурке догорал, а на дворе выл ветер и в оконное стекло стучал дождь. В такую ночь страшно оставаться наедине с собой, особенно если ты живешь, окруженный пустыми огородами и почерневшими садами. Мне нужно было поблагодарить ее за то, что она принесла мне свет и тепло, но я вспомнил сценку на тротуаре – тогда тоже шел дождь – и не решился, не стоило второй раз испытывать судьбу. Чего доброго, возьмет да исчезнет опять, свернет за угол или скользнет в толпу, как в пасть кита. Тогда ищи – свищи!
– И все-таки, – сказал я ей, – я очень благодарен тебе за то, что ты опять пришла!
– Ну что ты! – она улыбнулась. – Ведь я – Та, которая грядет.
Так начались наши встречи в моей новой квартире.
Приятели из клубной библиотеки, которых беспокоило мое одиночество, принялись регулярно снабжать меня книгами. Стоило мне сказать, к примеру, что я люблю Толстого и Чехова, как мой стол оказывался заваленным книгами этих авторов. Хорошо, что я не называл имен некоторых других писателей, которых тоже любил, это помогло мне сохранить свободным краешек стола, за которым я делал зарисовки пером и тушью.
Я не соврал, сказав о любви к Толстому и Чехову. Эту любовь я унаследовал от отца, сельского учителя. Он читал их книги и в переводе, и в оригинале, как придется. У Толстого его больше всего пленяли рассуждения о скромности, „Скромность и Простота, – твердил отец, – вот что спасет мир!” В те времена он еще не давал себе отчета, что сильные мира сего просто так, само собой не станут скромными и не приучат себя к умеренности желаний, если общественный порядок не принудит их к этому силой.
Я читал и мечтал о новом мире, который стоял у порога. Представлял себе его устройство и даже раздумывал о вещах, которые на первый взгляд могут показаться чересчур прозаическими. О том, как будет оплачиваться труд, как можно добиться, чтобы не было ни облагодетельствованных, ни обиженных… А как будет жить человек этого нового, счастливого общества, в чем будет выражаться его благородство, как он добьется той высшей нравственности в отношениях между людьми, которая составляет главную цель Революции?
Я читал, думал и мечтал о новом мире. А Снежана приходила часто.
Когда не было дождя, мы гуляли, и я любовался ею на фоне почерневших садов. Мы ходили гулять и тогда, когда начал падать первый снег, и я смотрел на нее, сияющую сквозь рой снежинок.
Это было так здорово!
Раз я попросил ее:
– Уведи меня в свое царство – ведь ты Та, которая грядет, ты знаешь дорогу в иные края!
– У меня нет царства и нет постоянного местожительства, ведь я без конца путешествую, я все время куда-нибудь еду. Странствовать по свету – мое призвание, – сказала она.
Но все-таки согласилась побродить со мной.
Весь день шел снег, а вечером мы заперли дверь бывшего склада и отправились в путь. У меня был теплый шерстяной шарф крупной вязки, мама связала его на толстых спицах. Я обмотал им шею Снежане, чтобы она не простудилась. Расправляя края шарфа, я чуть было ее не поцеловал, но после случая на тротуаре я зарубил себе на носу, что это опасно, и воздержался.
ПУТЕШЕСТВИЕ СО СНЕЖАНОЙ. Неоконченные Заметки.
Когда мы прибыли на границу, ночь осталась по ту сторону демаркационной линии, а впереди было светло, занимался день. Не успели мы сойти на перрон, как к нам подбежала улыбающаяся подтянутая девушка в форме.
– Вы привезли этого гражданина из Страны вздохов? – спросила она Снежану.
Снежана кивнула головой.
– Бедняжка! – промолвила девушка, окинув меня сочувственным взглядом. Потом лицо ее вновь приняло прежнее жизнерадостное выражение. Она протянула мне руку для приветствия и торжественно сказала: – Добро пожаловать в Страну завоеванного счастья!
– О, благодарю вас! – воскликнул я и чуть не прослезился от умиления.
– Я поведу его в ресторан, он должен позавтракать, – сказала Снежана девушке, – а ты, милая, сходи в Управление и принеси ему продовольственные карточки. Он художник, зовут его Димо Димов. Оказывает предпочтение жанровой живописи, старается найти свой почерк в фольклорной мифологии. Запомнила?
– О! – воскликнула девушка и взглянула на меня с горячим интересом.
– Я буду ждать в зале ресторана на первом этаже! – сказала Снежана.
Она взяла меня под руку и повела к красивому двухэтажному зданию, облицованному розовым мрамором. Перед его главным входом сверкала в лучах восхода просторная площадь с фонтаном посередине. Мимо фонтана непрерывным потоком неслись электробусы – желтые и красные, они останавливались перед рестораном, принимали пассажиров и, бесшумно сорвавшись с места, катили в город. Заметив, что я с любопытством таращу глаза на; электробусы, Снежана тронула меня за локоть, чтобы я поторапливался. Зал, в который мы вошли, сверкал чистотой, обстановка была подчеркнуто скромная. Сказав „скромная”, я тут же спешу отметить, что в Стране завоеванного счастья понятие скромность пользуется огромной популярностью, я убедился в этом с первых же шагов. Но о скромности – как-нибудь потом. Не успели мы сесть, как к нам подошла официантка, улыбающаяся, словно красное солнышко. Она сказала нам: „Добро пожаловать!” – и, должен признаться, – недаром я живу в Стране вздохов, где ценят скромность только на словах, – должен признаться, что ее „добро пожаловать” предназначалось главным образом мне, причем оно только в слабой мере выражало чувство, сквозившее во взгляде.