Мы вернулись на площадь.
Президент республики открыл праздник краткой речью о неувядающей красоте символа – Алой розы. Потом он перерезал шнур и над головами медленно поплыл, поднимаясь все выше к лазурному своду, огромный воздушный шар. Этим жестом президента праздник был открыт. Грянули на помостах все четырнадцать духовых оркестров. На площади вихрем закружились четырнадцать хороводов по тысяче душ в каждом. Появились вертолеты, они осыпали площадь тоннами конфетти – золотистых, голубых, зеленых, красных. Воздух стал пестрым: он отливал золотом и синевой, а местами был пурпурный. Новые стаи вертолетов принялись сбрасывать на площадь тонны карамелек и мятных леденцов. Люди подставляли кепки, шляпы, ладони, девушки ухитрялись ловить конфеты в подолы платьев. Вся площадь бурлила смехом.
Потом оркестры заиграли бальный танец. „Наконец-то!” – сказал я и положил руку на талию Снежаны. Но не успел я приобнять ее другой рукой, как один нахал увел мою даму прямо из-под носа. У нас в Стране вздохов подобные проделки так просто не сходят с рук, нахалы получают по заслугам. Я весь ощетинился, сжал кулаки – и в ту же минуту очутился в объятиях тоненькой красавицы с миндалевидными глазами. В первый момент я был ошарашен. Она была похожа на ожившую лилию. Только лилии растут неподвижно, а эта извивалась, как угорь, и к тому же еще от нее веяло ароматом розы. Но я быстро опомнился – каких только чудес не бывает на свете! – обнял девушку за талию, подумал: „А, к чертям!”, и мы поплыли в вихре танца по ликующей площади. Мне даже стало весело. Перед глазами мелькнула Снежана с ее кавалером; она сделала вид, будто не замечает меня. Я тоже притворился, что не вижу ее, – пускай себе танцует.
Потом музыка на время умолкла, и мы со Снежаной отыскали друг друга. Я поспешно взял ее за руку, чтобы меня случайно не опередил какой-нибудь ликующий счастливец. Мы прогуливались по площади, как вдруг к нам подошла милая девушка в белом халатике. Она несла поднос, он держался на розовых лямках, надетых на шею. „Отведайте шоколада, граждане!” – предложила нам девушка, а другая, рядом, тут же с улыбкой запела: „Кому мороженого?! Сливочное, миндальное мороженое!”
– И все без денег? – спросил я Снежану.
– Конечно же, без денег! – ответила она.
Мы взяли по шоколадке, угостились мороженым.
Затем мы сели в автобус, украшенный гирляндами. Автобус неторопливо доставил нас в большой парк. Там были аттракционы – всевозможные качели, карусели с лошадками и гондолами, гигантские шаги. Мы со Снежаной катались на лошадках, плавали на гондолах, гонялись друг за дружкой на гигантских шагах. Было так здорово!
К четырем часам дня автомобиль отвез нас в аэропорт. Там нас дожидался небольшой самолет с красным флажком нарисованном чуть выше мотора. Пилот помог нам устроиться, пропеллер завертелся, и мы полетели над полями и лесами, над большими и малыми городами, утопающими в зелени селами. С земли нас приветствовали взмахами шляп, платков, криками „ура!” Мы тоже кричали „ура”. Снежана махала платком, а я – рукой.
Самолет приземлился на ровной широкой лужайке. К нам подбежали незнакомые женщины и мужчины. Они стали радостно обнимать нас, потом повели на большую поляну, где праздновали День Алой розы труженики села. На гигантских кострах жарились на вертелех туши телят, баранов, в стороне хозяйки готовили салаты, жарили пирожки и пончики. Вокруг гремели барабаны, попискивали кларнеты, доморощенные музыканты лихо наяривали плясовые мелодии на радость деревенским парням и девушкам…
Мы ели, пили, веселились, пока на небесном своде не засияла кротким светом Большая Медведица.
Когда мы вновь поднялись в воздух, внизу еще горели костры, сверкали огни праздничных городов, лучи прожекторов ощупывали небо, ракеты рассыпали над ликующим народом мириады разноцветных искр.
Наш самолетик приземлился у вокзала. Мы простились с пилотом, а потом и с девушкой, той самой, в форме, – она встретила нас у самолета, чтобы проводить до поезда. Как грустно стало на душе, когда праздничные огни остались далеко позади! Нас поглотила ночь. Еще немного – и оконные стекла залепило снегом…
Я возвращался к своей залатанной печурке, в холодное пустое помещение бывшего склада, где мыши и крысы по ночам соревновались в беге на длинные дистанции и играли в чехарду, но в душе не было ни страха, ни тревоги за будущее: я чувствовал у своего плеча хрупкое плечико моей спутницы. Поезд тряско волок свое туловище по рельсам, скрежеща и громыхая железными придатками вагонов, морозная снежная ночь стучала кулаками в стекла наглухо закрытых окон, а мне было хорошо: я ехал в коляске, запряженной парой рысаков, солнце сверкало в их гривах, а с неба вертолеты сыпали конфетти, и воздух был то алый, то зеленый. Поезд мчался через безлюдные просторы, скованные льдом, ночь походила на бездонный туннель, но Та, которая грядет, сидела рядом, положив голову мне на плечо, и потому мелькающий за окном мир не казался мне царством, где царит смерть…
Мы приехали после полуночи. Я взял извозчика и назвал ему адрес Снежаны. В воздухе пролетали редкие снежинки.
Извозчик осадил лошадей перед знакомым желтым домом. Я помог Снежане сойти и тихонько спросил, когда мы увидимся.
– Не знаю, – сказала она. Вид у нее был усталый, губы чуть заметно дрожали от холода. – Не знаю, – повторила она – Я помогаю отцу, ежедневно хожу в институт. Но как-нибудь выберу время! – И она помахала мне рукой, как близкому, очень близкому человеку. – Спокойной ночи!
Я отпустил извозчика. Ночь была снежная, тихая, можно было вернуться домой пешком…
София, месяц ноябрь 1932 года”
Напечатанный выше текст написан не мной, и потому я взял его в кавычки. Он принадлежит моему отцу – это первая глава его „Заметок”. Я прочел ее вскоре после смерти отца и подумал: „Да, эта милашка здорово водила его за нос!”, имея в виду Снежану, или „Ту, которая грядет”. А потом глубокомысленно заключил: „Ничего не поделаешь, у каждого времени -своя окраска!”
А теперь, когда прошло двадцать лет с той поры как я впервые прочел рассказ о Снежане, которым отец открывал свои „Заметки”, я сказал себе: „А почему бы и мне не начать „Записки” тем же рассказом? Ведь „Та, которая грядет”, – единственная для всех времен!
„Адам вкусил плода познания, и его глазам открылись несовершенства. Он был изгнан из Рая и повстречал Иллюзию. То был осел, но из-за сумрака, царившего за пределами райских селений, Адам принял его за агнца. Он последовал за Иллюзией, в надежде, что попадет в Страну лучезарного солнца, она же, как и следовало ожидать, заманивала его в страну ослиной колючки. Адам бежал за своей Иллюзией днем и ночью, садясь передохнуть, он царапал ногтем на тонкой коре березки: „Иллюзия спасет мир!”
Эти несколько строк возмутительного содержания были написаны отцом, вероятно, в нетрезвом состоянии под одним из его последних эскизов, небрежно набросанных углем. Я обнаружил этот рисунок позавчера в мастерской отца среди старых холстов и досок от вышедших из употребления этюдников. Не попади этот лист в кучу хлама, я бы вряд ли его заметил. Молодая женщина с пионами в волосах счастливо улыбалась, обнимая за шею безобразного осла. Тупая, самодовольная ослиная морда и счастливый взгляд красавицы производили ошеломляющее впечатление.
Я проснулся с мыслью об этом идиотском наброске, ощущая во рту отвратительный горький привкус. Вскочив с постели, зажег лампу и взял с этажерки толковый словарь. Об иллюзии было сказано, что это в конечном счете – обманчивое представление. Например, тебе кажется, будто ты видишь нечто прекрасное, а в сущности это обман чувств: то, что представляется тебе прекрасным, вовсе не прекрасно или же его вообще не существует. Я, конечно, знал, что иного толкования понятия „иллюзия” не найду, но все-таки заглянул в словарь. На всякий случай. Этот тупой, самодовольный осел выводил меня из равновесия, а красавица, обнимавшая его за шею, казалось, лила в душу помои.
Я поставил словарь на место и перевел взгляд на старый будильник с молоточками, тикавший на верхней полке этажерки между двумя сборниками задач. На часах не было и шести! Мир еще спал под „подолом ночи”, как любил выражаться один мой однокурсник.