Потом они встретились в Петербурге, уже революционерами, членами партии "Народная воля".
Но то время! То прекрасное время, когда детство перешагнуло в юность и вся жизнь, казавшаяся бесконечной, была впереди. Уже здесь, в Петербурге, разница в возрасте не ощущалась. Но тогда, в Новгороде-Северском, он был старшим другом, примером. И не только он, Саша Михайлов, а все, знавшие Кибальчича, понимали: рядом с ними живет необыкновенный, даже во многом непонятный, таинственный человек; "химик" — такое у него было прозвище, и наверняка в науке он прославит заштатный, тихий Новгород-Северский. Таким было общее мнение.
Нелепость! Абсурд… Они казнят его. Оборвется на двадцать восьмом году жизнь, которая принадлежит человечеству… Кому объяснить, доказать? Кто знает все о Николае Кибальчиче? Может быть, до конца и знает и понимает он, один он. Для властей Кибальчич всего лишь террорист, убийца царя. Что же делать?..
Он рывком поднялся с кровати. Пять шагов в один угол по диагонали, пять — обратно. В его каменной клетке было сыро и прохладно, но Александр Михайлов ощущал только жар, непонятный сухой жар во всем теле. Бессилие и тоска терзали его.
На встрече нового, 1880 года, прежде чем Николаем на всю ночь завладел Морозов (они, уединившись на кухне, о чем-то спорили), Михайлов и Кибальчич вспоминали детство и юность.
— Ты знаешь, — оказал Кибальчич, осторожно зажигая свечи на елке, — сейчас, мысленно возвращаясь в ту жизнь, в Короп, в Новгород-Северский, я все больше понимаю: было три человека, оказавших на меня огромное влияние. Сейчас признаю — как ни жестоко это звучит — больше родителей. Это мой крестный и два деда по материнской линии, Иваницкие: Маркел Петрович и Максим Петрович.
— Ну, дедов я помню! — живо откликнулся Михайлов. — Как же! Ведь они сколько раз навещали тебя в гимназии! А вот твой крестный… Ты не рассказывал про него…
— Разве?
Александр Михайлов ярко, живо увидел лицо друга в тот момент, когда он удивленно воскликнул: "Разве?" — черты смягчились, повлажнели глаза, слабый румянец выступил на щеках.
…Иван Иванович Зеньков, крестный Коли Кибальчича, был личностью во всех отношениях примечательной. В селе Ксендзовка, где был его приход, почитался не только духовным отцом селян, но и судьей мирским: шли к нему и за советом, и с обидой, и чтоб ссору между соседями погасил, рассудил по чести, кто прав, кто виноват, и как скажет отец Иван, так тому и быть.
Справедлив был: бедноту крестил, венчал и хоронил даром, за что окрестные священники люто ненавидели Ивана Зенькова — пример какой подает! Но ненависть при себе держали — не поспоришь с отцом Иваном: дерзок, насмешлив, ум острый, стремительный, высмеет на всю округу и так с зеньковским прозвищем до гроба проходишь. Борьба с ним одна — доносы анонимные писали епископу черниговскому, первосвященному Сера-пиону: богохулен, мол, службы не по календарю справляет, а в великий пост скоромное ест. Мало чего можно в доносе написать!
Да и помещики окрестные по соседним селам таили злобу на Ивана Ивановича Зенькова: выезд у него был, считай, лучший по уезду — два рысака чистой ор-ловской породы, каждый мускул играет, шеи лебедями тянут, огненным глазом косят, сбруя серебром отделана, коляска на мягких рессорах с кожаным верхом, который и поднять можно, и опустить. Коляску-то эту отец Иван из Москвы выписывал. А кучер! Был во дворе Зеньковых единственный работник, Епифан, мужик огромных размеров, с лицом свирепым, разбойным, заросшим сивой бородой. Вот Епифана и наряжал Зеньков кучером, если куда ехать намеревался. Да как наряжал! Кафтан из красной парчи, соболем отороченный, сапоги хромовые с блеском ослепительным, шапка мохнатая на самые дикие глаза. Свистнет, гаркнет Епифан на козлах, кнутом с костяной ручкой щелкнет — и летят залетные по проселочному шляху, вытянувшись в струнку, солнце в серебре на сбруе играет, колясочка мягко на ухабах качается. Промчится такой выезд мимо усадьбы захудалого мелкопоместного помещика — живот от зависти сводит, вслед плюется. Зависть. Ох, черпая людская зависть! Плохие она советы дает. И помещики на отца Ивана доносами пробавлялись — губернатору черниговскому, епископу Серапиону тож: "Откуда, милостивые государи, у священника сельского прихода капиталы, чтобы такой выезд иметь? Нечистое дело".
А хозяином был Иван Иванович Зеньков, можно сказать, лютым — вот откуда капиталы. Спички дома по счету выдавал: вот тебе, жена, две утром — плиту растопить, вот тебе три к вечеру — и на свечи, и опять же плиту растопить. Хозяйство сам вел и до работы был горяч, куда мужик иной годится! Вот, к примеру, по весне клин свой вспахать выехали в поле — отец Иван волосы под шапку, рясу долой и за плугом шагает аршинными шажищами, не остановишь. На что Епифан двужильный, силой судьба не обидела — корову на плечо подымал, — а не мог с хозяином тягаться.