Лишь в страду, на косовицу и жнива, Иван Зеньков нанимал пришлых косарей. Кормил людей до отвала, за свой стол сажал, платил хорошо, не скупился, но и работу спрашивал такую, что промеж собой шептались мужики: "Три шкуры дерет".
Главный же доход в хозяйстве Зенькова давала пасека, две сотни колод. Ведал пасекой старик, с виду неприметный: сивенький, сгорбленный, глазки блеклые, будто мутной водой налитые, и звали его в Ксендзовке за глаза почему-то "каторжником". Зато пчелок очень даже понимал старикашка: каждый год от продажи меда по нескольку сотенных отвозил Зеньков в Киевский банк.
С семьей крут был отец Иван: жену и детей в строгости держал. Обида была на супругу, на молчаливую, забитую Ксению Петровну: дочек все рожала. Три дочери — старшая в Чернигове, в епархиальном училище, средняя, Маша, у Кибальчичей на домашнем воспитании, младшей, Катеньке, всего три года. Дочери… А кто же род зеньковский продлит? Кому фамилию передать?
Наверное, потому он и был так привязан к крестнику своему, к Коле Кибальчичу.
Коля тоже любил крестного, даже иногда с замиранием сердца и ужасом признавался, что любит его больше родного отца. Весь он, крестный — огромный, с сильными крестьянскими руками, постоянным запахом крепкого табака, с громовым голосом, грузным шагом (казалось, половицы гнутся), в шелковой шуршащей рясе, — был для Коли воплощением радости, веселья, силы. И потому каждый приезд в Короп отца Ивана был для Коли радостью неописуемой. Ну а поездки в Ксендзовку — праздник для обоих.
После первой в жизни Коли жестокой драки с закоропскими ребятами крестный сам приехал за Колей и всю дорогу до своего дома в восемнадцать верст рассказывал крестнику всякие смешные истории и про драку не спрашивал.
Коля слушал Ивана Ивановича, хохотал, смотрел в широкую спину Епифана, который величественно возвышался на козлах, смотрел на степь, беспредельно раскинувшуюся кругом, на коршуна, плавными кругами ходившего в жарком белесом небе, и все-таки, даже вопреки его воле, мысли возвращались к драке на околице Закоропья: Коля не мог постигнуть ее причины, ее бессмысленной — как казалось ему — жестокости. Это не давало покоя, мучило и терзало всю дорогу до Ксендзовки.
Лишь по приезде, в суете и радости встречи, тревожные мысли отступили. Все были рады его приезду: и сам Иван Иванович прежде всего, и молчаливая попадья Ксения Петровна, с лицом печальным и суровым, и маленькая Катя Зенькова; она, сидя на своем высоком стуле, не спускала глаз с Коли, даже плохо ела, получила несколько замечаний и вдруг сказала:
— Ты красивый!
— Спать будешь на сеновале, — сказал Иван Иванович, — лучше, чем на пуховиках-то. Привыкай к крестьянской жизни. Здоровее она любой барской. А на зорьке рыбу пойдем удить.
Дом Зеньковых, деревянный, добротный, под железной крышей, стоял на холме рядом с церковью, из окон была видна широкая зеленая долина, и плавными кольцами поблескивал Сейм, река степенная, неторопливая, изобиловавшая рыбой.
Широкий прорез сеновала тоже смотрелся на запад. Засыпая под жарким тулупом, Коля видел Сейм, неясную даль, наполненную ночной мглой, небо с редкими июньскими звездами. И Коля узнал свою звезду, которую отковал — правда, во сне — в кузне Ивана Тарасовича Зацуло, слева от луны, ближе к земле. Она слабо, призывно мерцала: то вспыхнет, то погаснет.
— Дядя Иван, — прошептал Коля, — вон видите звезду возле луны? Это моя.
С подушки поднялась лохматая голова крестного.
— Где? Не вижу что-то.
— Да вон, у луны, чуть пониже.
— Нет там никакой звезды, Коля. Будет фантазировать. Нам вставать чуть свет. Спи.
"Есть! Она есть!" — думал Коля, засыпая.
Его подняли чуть свет, и просыпаться ужасно не хотелось. Открыв глаза, он увидел, что долина внизу наполнена плотным розовым туманом, похожим на густые сливки, и за ним не видно Сейма. Еще прохладно, знобко. Пастухи звонко перекликаются по Ксендзовке; где-то отчетливо щелкнул кнут пастуха, слышалось мычание коров, и пахло дымом, садами, утренней первозданной свежестью.
Наскоро попили чай с теплыми ватрушками из горячего самовара — и скорее на Сейм!
Какая же это была необыкновенная ловля! Клев шел непрерывный, и скоро ведро было полно лещей и серебристой плотвы, а Епифан поймал одну стерлядь, похожую на обструганный сук дуба.