— То есть, граф, — перебил царь, — народное представительство?
— Да, государь. Тут надо все тщательно продумать.
Возможно, таких представителей следует объединить в несколько комиссий…
— Другими словами, граф, — перебил царь, — ты мне предлагаешь не что иное, как собрание нотаблей Людовика Шестнадцатого, так?
«Боится государь гильотины, — подумал Лорис-Меликов. — Только в России она заменена динамитом». И сказал:
— Ваше величество, если вы на это благоволите дать монаршее согласие, только под строжайшим контролем…
— Что же, Михаил Тариелович, — в который раз перебил царь, все так же пристально глядя на графа, — если вы… — На «вы» он сделал ударение. «Не только я, но и все, кто со мной», — понял Лорис-Меликов, — …если вы считаете это полезным для страны, я не буду противиться. Но это в будущем. — Император что-то увидел в лице графа и быстро добавил: — В самом ближайшем будущем. А сейчас…
Александр Второй легко для своего шестидесятидвухлетнего возраста поднялся из кресла, в волнении прошелся по кабинету, замер у окна, отогнул тяжелую портьеру. Там, за окном, была непроглядная черная ночь. Стекол невесомо касались легкие снежинки. Царь повернулся к Лорис-Меликову:
— Я объявляю тебе, граф, свою высочайшую волю. — Голос самодержца звучал торжественно. — И цесаревич Александр одобрил. Будет создана Верховная распорядительная комиссия по охране государственного порядка и общественного спокойствия, которая получит чрезвычайные полномочия. Ей будут подчинены вся полиция и жандармский корпус. И возглавишь эту комиссию ты, граф. Сегодня ты первым узнаешь об этом, завтра узнают все. Я вручаю тебе Россию, Михаил Тариелович!
Граф Лорис-Меликов выслушал царя. Поклонился и, собрав все силы, чтобы не выдать торжества («Победоносцев повержен!»), сказал:
— Это тяжелая ноша, ваше величество. Но, как истинный патриот и верноподданный, я в этот трудный для любимого отечества час принимаю ее с благодарностью и твердостью духа.
Андрей Желябов неторопливо шел по людному Невскому. Иногда он останавливался, словно что-то вспомнив. Оглядывался назад через поднятый воротник пальто и видел идущих сзади, обгонявших его. Нет, никто не спотыкался внезапно, не замирал у витрины, не лез в карман за папиросами. Хвоста не было.
«И не должно быть», — подумал он, рассматривая встречных. Барышня в енотовой шубке — легкий румянец, локон на виске из-под заячьей шапки, серые глаза. «Чем-то неуловимо похожа на Соню, — подумал он. — Молодостью, вот чем». Задел плечом огромный детина в армяке — круглое, сытое, бездумное лицо. Ночной сторож. Мясник. Дворник.
«Все дворники — тайные агенты Третьего отделения, — подумал он. — Или почти все».
Навстречу шли два офицера. Синие шинели, затянутые в рюмочку. Он покосился на погоны. Лейб-гвардии Финляндский полк.
«Могли быть и они», — подумал Желябов, подумал спокойно и жестко. И пришли другие мысли, тревожные, под их напором он, неощутимо для себя, ускорил шаг.
Предстоит разговор с Николаем Кибальчичем. Трудный разговор. Он знает заранее: для него трудный.
На углу Литейного Желябов опять остановился. Быстрый взгляд назад. Ничего подозрительного. Но какое-то томительное ожидание. Чувство тревоги. Да, этот предстоящий разговор.
По Литейному со стороны Невы туго бил холодный резкий ветер, с карнизов крыш сдувало колючий снег. Зима стояла суровая.
Задребезжала конка. От разгоряченных лошадей пахнуло потом и теплом. Он прыгнул на ходу. Народу в вагоне было мало. Господин в шубе из соболей, нервно подрагивая правым набрякшим веком, говорил старухе, закутанной в толстый салоп:
— Нет, каково? Если революционнсты сегодня взрывают Зимний… Они и весь Петербург… Доподлинно известно, знакомый журналист из «Биржевых ведомостей» поведал, они-то, эти писаки, все знают. — Господин перешел на шепот: — Под малой церковью Зимнего дворца раскопали несколько пудов динамита…
Андрей Желябов спокойно, непроницаемо смотрел на переполненного страхом пожилого болтуна. «Вот самый распространенный тип так называемого просвещенного общества, — думал он. — Что от них ждать? Нет, здесь, в Питере, наша опора — студенты и рабочие».
У Николаевского вокзала он затерялся в толпе, на Первой Рогоженской нырнул в знакомый проходной двор, пересек несколько переулков, опять, скользнув под низкую арку, оказался в длинном проходном дворе. Шагая через желтые разводы замерзших помоев, вышел на Подольскую улицу.