— Когда… — Спазм перехватил горло. — Когда их будут судить?
— Уведите арестованного. — Старый следователь смотрел в стол, в его пергаментных руках шелестели листы бумаги.
"Ничего, ничего предпринять невозможно. Их всех казнят. И Николая тоже. Кто будет на скамье подсудимых по делу первого марта?.. Если бы я был на воле… Ну и что? Что? Собрать все оставшиеся силы партии и разработать план освобождения подсудимых? Силой, с оружием в руках. Если бы…"
Александр Михайлов мерил свой каземат быстрыми, нетерпеливыми шагами.
"Наверное, охраннику через этот проклятый глазок в двери я кажусь зверем в клетке. Знаешь, Коля, это не поза, поверь: если бы я мог отдать свою жизнь за твою!
А мой старый следователь с верным нюхом. Тайный кружок…"
О, он мог бы многое поведать этой высохшей мумии о Кибальчиче-гимназисте. И Александр Михайлов вдруг подумал, осознал именно сейчас: те гимназические годы, дружба с Колей и его одноклассником Микой Сильчевским были самыми счастливыми в его жизни.
…Кибальчич, сдав экзамены экстерном, был зачислен в шестой класс. И сразу стал лучшим учеником, единственным претендентом на золотую медаль. Этот не по годам взрослый юноша — ему шел шестнадцатый год, — тихий, задумчивый, всегда углубленный в свои мысли, невольно обращал на себя внимание — в классе, на улице, во дворе гимназии, где затевались шумные, бестолковые игры. Кибальчич всегда был как бы в стороне, и странно, что вокруг него все как будто умолкало: даже самые отчаянные гимназисты, казалось, боялись нарушить сосредоточенное молчание нового однокашника.
Вскоре от Мики Сильчевского Саша узнал невероятные подробности: Кибальчич перевелся из Черниговской духовной семинарии вопреки воле отца и с родителем теперь полный разрыв. Коле отказано в помощи, он без средств и живет репетиторством: принят гувернером детей местного аристократа, богача помещика Судиенко. В барском доме ему предоставлена комната с верандой и отдельным входом. Положен пансион, питание и жалованье. Тарас Николаевич Судиенко считает, что лучшего домашнего воспитателя для своих детей не сыскать в их округе.
Николаи Иванович в совершенстве знает французский и немецкий языки, начитан, выдержан, спокоен, всегда ровен и добр с детьми.
Мика Сильчевский и познакомил Сашу Михайлова с Кибальчичем. Знакомство их произошло в доме Судиенко, в комнате Коли.
…Сейчас этот сентябрьский вечер 1869 года возник в памяти так ярко, будто все происходило вчера. Комната была длинная, как коридор, с широким окном, за которым шумел дождь. Диван в углу, темный буфет; за стеклами его поблескивали тарелки и блюда золоченого фарфорового сервиза, и видно было, что хозяин комнаты к буфету не прикасался. Два стола, один у окна, другой — у двери, придвинут к стене, и на обоих горели керосиновые лампы. Стол у окна завален книгами, и Саша успел прочитать несколько названий, но они потом забылись. Зато вспомнил сразу: под лампой был раскрыт самоучитель английского языка Оллендорфа.
На втором столе были аккуратно разложены пакеты с какими-то порошками, стояло несколько мензурок с разноцветными жидкостями, были тут еще маленькие весы с двумя медными чашами и набором гирь. Стопкой лежало несколько книг и журналов, и, перелистывая книгу, оказавшуюся сверху, Саша увидел замысловатые формулы, чертежи, непонятные схемы.
— Химии принадлежит будущее, — услышал он голос Кибальчича.
А когда любопытство толкнуло Михайлова ткнуть пальцем в серый порошок, насыпанный в чашу весов, Коля сказал:
— Осторожно, порох.
— А что вы делаете? — почему-то шепотом и на "вы" спросил Михайлов.
— Ракеты, — последовал ответ. — Сделаю, приглашаю на обрыв к Десне. Я знаю отличное место. Вместе пустим.
Был в тот вечер Коля Кибальчич оживленным, приветливым, разговорчивым. В меховой поддевке, в мягких войлочных башмаках, он быстро ходил по комнате, говорил о последних достижениях химии и физики, перескакивал на литературные новинки.
— Да когда вы все успеваете? — изумленно спросил Саша Михайлов. — И… как вы распределяете время?
— Я время не распределяю, — серьезно ответил Кибальчич. — Я стараюсь тратить его рационально. После гимназии три часа занимаюсь с детьми Тараса Николаевича. А остальное время мое. Я ложусь спать в двенадцать или в час ночи. То есть получается около десяти часов — мои.
Это казалось невероятным, и сейчас Александр Михайлов вспомнил, устыдившись, что тогда не поверил Николаю Кибальчичу. А игры? И пойти погулять? Да мало ли…