Второе открытие касалось подзащитного Герарда Николая Ивановича Кибальчича, и им видавший виды адвокат был ошеломлен в буквальном смысле этого слова.
Двадцать второго марта — Владимир Николаевич как раз закончил предварительное изучение материалов и готовился к первой встрече с подзащитным — Кибальчичу был вручен обвинительный акт, и по закону ему полагалось еще семь дней: для ознакомления с актом, вызова свидетелей, подготовки защиты. Слушание дела первомартовцев было назначено на двадцать шестое марта (Александр Третий торопил суд), и если бы Кибальчич воспользовался предоставленной ему неделей, он бы не попал на скамью подсудимых вместе с Желябовым, Перовской и другими. Его судили бы потом, когда страсти улеглись и жажда мести "наверху" была бы удовлетворена. И уж тогда — Герард готов был поручиться — своему подзащитному у правосудия жизнь он бы вырвал. Но еще двадцатого марта Николай Кибальчич в своих показаниях следователю отказался от этих спасающих его семи дней и потребовал приобщения его дела к преступлению первого марта.
"Почему? — в первые мгновения недоумевал Владимир Николаевич. — Как объяснить этот поступок? Этот алогичный, лишенный здравого смысла, поступок?.."
Ночь с двадцать второго на двадцать третье марта адвокат Герард провел без сна. Он неторопливо ходил по своему огромному кабинету, пил чай с лимоном, брал с книжной полки "Римское право", листал пожелтевшие от времени страницы, будто в древних латинских текстах можно было найти ответ на мучивший его вопрос…
И все-таки он нашел его! Уже утром, когда в окна заглянуло петербургское весеннее солнце и на оранжевое светило можно было смотреть не щурясь. Он сопоставил заявление Желябова второго марта, странный легкий арест Перовской — как будто она сама искала встречи с жандармами — и отказ Кибальчича от семидневного срока… Они, все вместе, сознательно идут на смерть. Вернее, на этот суд, потому что он — их последняя трибуна. Они, не сговариваясь — у них до суда нет возможности встретиться, — собираются дать бой за свои убеждения, за "Народную волю", они не позволят выставить себя в глазах мира примитивными убийцами.
"И я всеми силами и доступными мне средствами буду способствовать этому", — подумал Владимир Николаевич Герард, не мигая глядя на оранжевый шар солнца, казалось, застывшего в окне над письменным столом.
Но было еще одно, третье открытие, которое сделал адвокат, изучая материалы Николая Ивановича Кибальчича. Вернее, это еще не было окончательное открытие, а лишь приближение к нему, интуитивное ощущение, что логика рассуждений и выводов верная. Прав он или не прав, покажут личные встречи с подзащитным. Как их мало дали ему! Всего три!..
Первая встреча Владимира Николаевича Герарда с Кибальчичем должна была состояться двадцать третьего марта, в два часа дня.
Николай Кибальчич с двадцатого марта 1881 года содержался в одиночной камере тюрьмы при департаменте полиции (бывшее Третье отделение), куда был перевезен с Гороховой улицы из секретного отделения градоначальства.
Двадцать третьего марта в два часа дня, сдерживая волнение и поймав себя на чувстве жгучего любопытства, адвокат Герард шел по гулкому коридору за охранником и подполковником Никольским, назначенным следователем по делу Кибальчича.
Они остановились у двери с цифрой 2, написанной белой краской.
— Сколько вам нужно времени? — спросил Никольский.
— Сколько потребуется, — ответил Владимир Николаевич.
Никольский, пожав плечами, кивнул охраннику.
Загремели ключи в замке, и Герард оказался в камере. Сначала он ничего не увидел, кроме маленького зарешеченного окна под самым потолком, из которого падал белым столбом дневной свет. Дверь за его спиной громко затворилась. Глаза привыкли. К левой стене был придвинут маленький стол, и перед ним на табурете сидел бородатый человек, одетый по-домашнему. "Хорошо, что не в арестантской одежде", — почему-то подумал адвокат, рассматривая своего подзащитного. И показался ему Кибальчич гораздо старше своих двадцати семи лет, может быть, причиной тому были нездоровая бледность лица, резкие морщины на лбу. Лоб поражал громадностью; борода была именно французская ("это Рысаков определил верно"), под черными густыми бровями светились глаза — Владимир Николаевич невольно отметил их странный, пожалуй, лихорадочный, блеск. На столе лежало несколько листов бумаги, тут же стояла чернильница с прислоненной к ней ручкой. Листы были исписаны мелким убористым почерком, многое там перечеркнуто. Один лист исписан лишь наполовину и — уж не кажется ли? — какой-то чертеж? Формулы?..